Двенадцать замечаний в тетрадке - [40]

Конечно, получилось ужасно, паркет вышел белый как снег. Сырые бруски всосали лак и стали такого же цвета, как оконные рамы и дверная притолока. Мама чуть не плакала, увидев на другой день мою работу. Помощник пилота предложил распустить слух, что это — последняя мода. Я молчала и ужасно была зла на себя за то, что вечером вела себя как дура, а теперь исправить уже ничего нельзя, потому что лак сам не сойдет, его можно только соскрести. Так сказал дядя Ференц: в тот день как раз был труд, и я спросила у него. Когда я вернулась домой, уже после труда, довольно поздно, мамы дома не было, а ты как раз направлялся в ванную. Со лба у тебя струился пот, и рубашка тоже была совершенно мокрая, это я заметила. Я что-то пожевала на кухне и только после этого, войдя к себе, увидела, что ты бритвой очистил от лака весь мой паркет. И стал он такой красивый, такой чистый и яркий, что я просидела, глядя на него, весь вечер. На душе у меня было смутно и невесело.

Мои друзья тебя обожают. Вся «губная гармоника» ни о чем уже и не говорила, только о тебе, особенно когда мы вернулись из болгарского огородного хозяйства. Даже я удивилась, когда ты выступил с такой идеей. Помнишь, вы придумали это с Пирошкой, когда она вышла на кухню. «Губная гармоника» явилась сразу полюбоваться моей комнатой и теперь приходила каждый день; «мотель» совсем осиротел. Кати сидела на кожаной подушке, Андриш стоял рядом и смотрел на часы, чтобы не пропустить, когда придет его черед посидеть на «троне» — они все время ссорились теперь из-за него. Дёзё во что бы то ни стало желал дать моей комнате имя, но пока что ничего достойного не приходило ему в голову, ему всегда нужно на это время. Тут-то и явились вы с Пирошкой; у Пирошки даже уши горели от радости, потому что ты предложил: давайте сделаем сюрприз родителям Пирошки, они сегодня все равно в хозяйстве своем ночуют. Машина Помощника пилота была как раз в твоем распоряжении, мы в мгновение ока втиснулись в нее. Мне Кати велела сесть рядом с тобой, впереди, она и у нас распоряжалась как хотела. Ребята сели на заднее сиденье втроем, а Дёзё устроился у них в ногах, чтобы не попасться на глаза милиционеру — машина-то была пятиместная. Андриш всю дорогу беседовал с тобой, он уже хотел организовать кружок, чтобы ты научил хотя бы только «губную гармонику» водить машину.

В болгарском огородном хозяйстве нам очень обрадовались. Пирошкин папа водил нас по всем помещениям и демонстрировал своим товарищам с таким видом, словно мы были какой-то особенной новинкой сезона, даже лучше помидоров: они как раз помидоры и паприку выращивают, поставляют их под рождество в магазины и за границу отправляют за большие деньги. Пирошкин папа все время похлопывал тебя по плечу и радовался, что мы приехали, а мама пичкала нас хлебом, намазанным жиром и посыпанным свежим зеленым луком. На обратном пути Андриш во что бы то ни стало хотел сидеть рядом с тобой, поэтому меня отправили вниз, под ноги. Сказали, что мне и так хорошо: ведь ты мой папа и я могу кататься теперь, когда хочу и сколько влезет.

Но самым большим твоим поклонником был все-таки Йожика. Да ты и сам знал это — говорил, что ваша дружба старая. Одна из двух кухонных дверей вела в коридор, и каждый день раз по тридцать, наверное, оттуда раздавался стук Йожики — семья Йожики жила рядом, через две двери. Ему, по твоим словам, было три года, но мне казалось, что меньше: ведь он почти не разговаривал и вообще был совсем крохотный, в весе бабочки. Как только завидит свет, тотчас подойдет к двери и скребется тихо, а услышав голоса или шаги, начинает звать тебя по имени. Сперва он не заходил, когда тебя не было дома, только смотрел на меня с порога и без конца спрашивал: «Ты кто?» Я не знала, как ему объяснить это (не только ему, но и себе самой!), поэтому называла только свое имя, но Йожике оно, кажется, ничего не говорило. Наконец он все же вошел, сел на дровяной ящик и стал ждать тебя с каким-то особенным преданным выражением лица. Не разговаривал, не играл, вообще ничего не делал, только иногда ковырял в стене. И ждал тебя. Иногда я пыталась с ним заговаривать, потому что жалела его, да и смущала меня чем-то великая его стойкость, тихая и бескорыстная преданность тебе. Думаю, что я сама за это к нему привязалась.

— А в зоосаде ты был, Йожика? — спросила я однажды.

Он быстро покивал, но не поддержал разговора.

— Ну и что же ты видел в зоосаде, Йожика?

Йожика сосредоточенно насупился, но тут же мордашка его просветлела, он показал пальцем в небо и сказал ликующе:

— Самолет. Летел высоко-о… В зоосаде…

Два дня он не показывался, ты сказал, что его увезли в деревню. Но, вернувшись, тотчас постучался и, войдя, сразу уселся на сундук.

— Видел лошадку, Йожика?

— Видел. Молоко из нее доили.

Но с тобой Йожика болтал без умолку. Едва ты ступал на порог, как у него развязывался язык, да и понимал его лучше всех ты. Ведь Йожика очень сильно пришепетывал и немного заикался — к иному трудному слову приступался по нескольку раз. Пока ты умывался, он стоял с тобой рядом, и вы с ним дружно пели народные песни — основная часть его лексикона почерпнута из твоих песен.