Двенадцать замечаний в тетрадке - [4]

«Тата, Тату! Эдак вы покрывало прожжете…»

От горящей сигары, выпавшей из его руки, уже тлел коврик, потому что Тата умер: прилег подремать после обеда и умер.

Терушка ужасно испугалась, сразу заплакала в голос. Она в семье самая младшая, из взрослых конечно, и живет с нами недавно, с тех пор как дядя Габор на ней женился. Тата очень любил самую младшую свою невестку, впрочем, он всех их любил, по-моему.

Когда Теруш убежала, я первым делом подняла с полу сигару и затушила ее в пепельнице: у Таты была пепельница в виде кабаньей головы, которая все время скалилась. Потом поправила свесившуюся вниз руку Таты. У него часто рука свешивалась, когда он дремал в шезлонге; шезлонг был узкий, старомодный, но Тата любил его. А когда рука затекала, сердился. Ну вот, я и поправила ему руку. Больше делать было нечего, и я села возле него на пол. По привычке. Я всегда так садилась после обеда рядышком, и мы беседовали, если только Тата не начинал дремать. Говорят, я, когда была маленькая, дергала его за усы и сердилась: не спи, мол, лучше рассказывай что-нибудь! В последнее время, с тех пор как я приохотилась к газетам, мы говорили иной раз и о политике; меня многое интересовало, но больше всего колонии. Тата не высмеивал меня, не говорил, что это не моего ума дело. Как-то я даже спросила у него, что такое любовь и куда делся мой отец…

Вот только тишина на этот раз была необычной. Когда Тата засыпал крепко, он начинал легонько всхрапывать, потом храпел все громче, громче, покуда не просыпался от собственного же храпа, и мы так весело с ним смеялись! А сейчас невыносимо расшумелись во дворе ласточки: сидят небось на проводах, их там, может, с полтыщи, собираются в дальний путь, а среди них и наши. Была у нас своя пара ласточек, поселившихся на карнизе у входа в мастерскую. Когда-то, давно уже, Тата ввинтил туда крюк для качелей, и я целыми днями качалась подле Таты, все детство напролет. Но однажды ранней весной приглянулся этот карниз какой-то ласточке. Стала она таскать туда грязь, пух всякий, трудилась без устали вместе с дружком своим. И только когда появилась я, они вдруг бросили строить и испуганно глядели с провода вниз: что-то теперь будет? Тогда Тата отвинтил мои качели и перенес их в мастерскую под матицу. Я очень радовалась переезду: по крайней мере, теперь можно будет качаться даже зимой. А ласточки прижились, да так и живут там, хотя, может быть, это уже их дети… Не знаю, как долго живут ласточки.

Потом я снова услышала голос Терушки, поняла, что с нею прибежали еще люди, и тихонько попрощалась с Татой. Поцеловала его в щеку — надеялась, что борода еще колется. Тата не любил бриться, бедняжка Ма вечно пилила его за это. А я только повизгивала и смеялась от радости, когда он в шутку потрется об меня небритой щекой.

Потом я перемыла посуду. А что было делать, если все про нее забыли? Народу набежало уйма — наша семья ведь очень большая: у Таты с Ма пятеро сыновей, так что одних только двоюродных братьев и сестер у меня не счесть, да и всякой другой родни хватает. И вообще чуть не полгорода сошлось — ведь Тату знали все. Маленькая, я даже не любила гулять с ним по улице, потому что приходилось то и дело здороваться.

Да, я не плакала, это правда. Так уж я устроена.

Помню всего два-три случая, когда я задала реву всерьез. Один раз — когда замухрышка лещ, сантиметров десяти, не больше, но собственноручно пойманный мною в Тисе, сорвался, бесстыдник, с крючка и сиганул обратно в воду. Второй раз я ревела, увидев, как мой двоюродный братишка Имре целыми пригоршнями лопает конфеты, которые я вот уже несколько месяцев, словно хомяк, собирала и прятала в заветном ящичке. И пожалуй, еще один раз — когда не меня назначили дежурной по школе, хотя и обещали. А например, если зуб надо выдернуть или укол сделать — я и не пикну; даже если соседские дети поколотят иной раз, не заплачу. Я плачу только от злости. От боли — никогда.

На похороны я не пошла, спряталась в шкафу. Хотя сидеть там было очень неудобно. Сейчас я ростом 162 сантиметра, и тогда была ненамного меньше. Шкаф сделал Тата в подарок Терушке, новой невестке. Вообще-то он уже не работал, был на пенсии, но целыми днями пропадал в своей мастерской. Шкаф стоял там уже совсем готовый, оставалось только покрасить. Когда стали меня искать, чтобы идти на кладбище, я и спряталась в него, скорчившись в три погибели. Доски внутри были гладкие-прегладкие, свежевыстроганные, душистые, Тата еще недавно трудился над ними. В шкафу было темно — я притворила за собой дверцу. Может, и вздремнула чуть-чуть. Когда вылезла наружу, в доме уже никого не было, только по двору слонялась с несчастным видом наша Царапка. Царапка была уже старая; ей ведь столько же лет, сколько мне, а для кошек тринадцать лет — возраст очень солидный. Царапка родилась в один день со мной, Тата принес ее от какого-то приятеля. Нужно, сказал, загодя позаботиться, чтобы у внучки была подружка для игр. Царапка выросла в небольшого тигра, но уже едва видит, и мыши давно ее не интересуют. Я налила ей молока, не поскупилась, но Царапка только подошла к своей плошке, а пить не стала. Она все поглядывала на солнце подслеповатыми глазами и тревожно принюхивалась. Я стала почесывать ее за ухом, от этого Царапка успокоилась и заснула.