Двенадцать тысяч голов скота - [3]

— Барышня, я ухожу! — закричала Елисавета, вскакивая. — У меня опять глаз дергается!

— Сумасшедшая, — сказала мадам Попович, хватая ее за руку.

Горе перекрестился и снова, отвернувшись, сплюнул.

— Коли тревога учебная, так зачем вы пришли? — обратилась Елисавета к старику. Ее пронзительный голос почти срывался на крик. — И зачем здесь сидите? Нарочно, чтобы нам досадить?

И тут как раз Горе услышал отбой и со словами «пронесло!» встал.

— Я тоже живу в этом доме и имею право пользоваться убежищем, — с достоинством возразил старик.

— Слава Богу, пронесло! — повторил Горе и перекрестился. Потом, обратившись к старику, добавил: — Вы были правы, тревога ненастоящая. Не было ни одного выстрела. Сколько она продолжалась? — Он быстро вынул часы и стал издали, нахмурившись, разглядывать циферблат. — И пяти минут не прошло.

— Ты меня с ума сведешь, перестань креститься! — Мадам Попович схватила Елисавету за руку.

Горе обвел взглядом всю компанию и улыбнулся.

— Может, Господь услышал твои молитвы и потому не было бомбежки, — весело сказал он Елисавете.

И пошел к выходу. Но у двери остановился в нерешительности и снова оглядел всех по очереди. Старик пристально смотрел в потолок.

— Вы еще остаетесь? Вам не надоело?

Но так как никто ему не ответил, распахнул дверь и с порога прошипел сквозь зубы:

— Чертовы психи!

На улице его ослепило солнце, и он шагал наобум, не разбирая, куда ступает. Ох уж этот жулик Пэунеску! Испортил ему все удовольствие. «Шесть тысяч голов скота», — то и дело вспоминал Горе, эта мысль не давала ему покоя: чистая прибыль — сорок миллионов. «Задурил мне голову. Поиздевался надо мной. Надул Янку Горе!» Он пошел быстрее, но гнев не унимался. Он шел держа в руках шляпу, рассеянно утирая лицо. И вдруг очутился перед домом номер четырнадцать. Приостановился, плюнул через забор далеко в глубь двора, крикнул «ворюги!», нахлобучил шляпу и направился в трактир. Приятно было снова погрузиться в его сырую прохладу. Горе сел за тот же стол, за которым сидел полчаса назад. Трактирщик, встретившись с ним взглядом, улыбнулся и спросил:

— Пообедаем?

— Принеси для начала вина и два бокала, — сказал Горе.

Он ждал, нетерпеливо барабаня пальцами. А когда трактирщик наполнил оба бокала, спросил:

— Послушай, начальник, что за человек этот Пэунеску? Ты что о нем знаешь?

Трактирщик пил нехотя и, опорожнив наконец бокал, сообщил:

— Он съехал после бомбежки.

— Ладно, это я знаю, — перебил его Горе. — Ты мне уже говорил. Я спрашиваю, хорошо ли ты его знал. Я слышал, что вроде он жулик. Обжуливал людей.

Трактирщик поставил бокал на поднос и покачал головой:

— Не слыхал. Ко мне он не больно наведывался...

— А я тебе говорю, — перебил его Горе. И опять ему ударило в голову: «Шесть тысяч голов скота! Я был бы сейчас на границе...»

— Я вот что еще тебе скажу, — начал он, снова распаляясь. — Я скажу тебе, что никому не удастся потешаться над Янку Горе. Это ты запомни. Деньги тут серьезные. Двенадцать тысяч голов скота. Разрешение было, было все, что надо. И я не позволю себя дурачить, как эта сумасшедшая мадам Попович!

Трактирщик вздрогнул и удивленно поднял на него глаза.

— Откуда вы знаете мадам Попович? — спросил он. — Кто вам о ней рассказал?

— Это мое дело, кто рассказал, — произнес Горе и растянул рот в загадочной улыбке. — Речь идет о том, что я не такой дурак, как эта мадам Попович...

— Бедная мадам Попович, да простит ее Господь! — прошептал трактирщик и благочестиво осенил себя широким крестным знамением.

Горе воззрился на него с суровым недоумением и вдруг крикнул:

— Ты что? Ты с чего это вздумал креститься?

— Да ведь как раз сорок дней, как она погибла во время бомбежки. И некому ее, беднягу, помянуть, — сказал трактирщик как-то вдруг устало.

Горе отпрянул и мрачно исподлобья поглядел на трактирщика.

— Значит, не та. Я о мадам Попович, женщине лет пятидесяти. Длинноносая такая Дама. Живет здесь поблизости, над этим мошенником Пэунеску. У нее служанка тоже малость полоумная, Елисавета.

— Бедная Елисавета! — печально улыбнулся трактирщик. — Я знаю ее с тех пор, как она приехала из Констанцы, лет эдак двенадцать-тринадцать. С тех пор, как овдовела мадам Попович. Я всех их знал. Они приходили к нам вечерами, когда у нас в саду был ресторан.

— Ну а с этой что случилось? — испуганно прервал его Горе.

— И она погибла во время бомбежки. Тогда, четвертого апреля, помните, когда думали, что тревога учебная, — будто так объявляли по радио.

— Бросьте, пожалуйста, не погибла она! — прервал его Горе. — Говорю я вам, я только что видел их, я своими ушами слышал, как они разговаривали...

Трактирщик покачал головой и недоверчиво ухмыльнулся.

— Значит, то были не они. Да простит их Господь! — повторил он. — Бомба упала прямо в убежище во дворе. Дом тоже разрушен взрывной волной, но бомба попала в убежище, где было полно народу. Сровняла его с землей. Сколько же тогда погибло душ! — добавил он, испуганно понизив голос.

Горе слушал трактирщика, недоуменно открыв рот, а дослушав до конца, помрачнел, вытащил платок и стал нервно утирать лицо.

— Послушай, хозяин, — начал он серьезно. — Ты, видно, решил надо мной посмеяться. Думаешь, если я выпил натощак два литра вина, то не соображаю. Но ты меня не знаешь. Если вино доброе, я и ведро выпью. У меня, хозяин, много миллионов. Жаль, связался я с этим жуликом Пэунеску. У меня ведь было все, что нужно, полный порядок...