Двенадцать отважных - [9]

Ребята то шли, то ползли, поминутно замирая на месте. Им казалось, что шелест сухих стеблей слышен за версту.

— Стоп! — прошептал Вася.

Мальчики очутились почти у самой изгороди. Они лежали, опершись на локти, а в трех-четырех шагах от них были пленные. Да, за колючей проволокой, в грязных, изодранных гимнастерках, а то и в одном нижнем белье, прямо на земле, тесно прижавшись друг к другу, сидели русские солдаты. У них не было крыши над головой, они жили под открытым небом и спали на голой, уже схваченной морозом земле.

Вася огляделся. С этой стороны лагеря почти не было охраны. Часовой ходил до кукурузного поля и тотчас поворачивал назад.

— Боятся! — прошептал Коля. — Боятся, как бы кто в них не запустил камнем.

— Камнем! Пули в затылок — вот чего они боятся! — ответил Вася, продвигаясь все ближе и ближе к изгороди.

Руки у него окоченели, но сейчас он этого не замечал. Он приметил пленного, который сидел почти вплотную к проволоке и пристально смотрел на него.

— Хле-ба…

Вася не услышал, он увидел это слово: его одними губами произнес пленный.

— Хлеба просит, — шепнул Коля.

У мальчиков ничего не было с собой — ведь они и шли-то на базар, чтоб принести оттуда какой-нибудь еды. Вася пошарил в карманах — ни корки. Но как уйти, ничего не дав, не перемолвившись ни словом?

УЛИЦУ НЕ НАТОПИШЬ…

Уже стемнело, когда к Носаковым пришла тетка Настасья. В сумке у нее лежали черные сухари и печеная тыква.

— Как твой затворник? — спросила она еще с порога.

Домна Федоровна приложила палец к губам.

— Уткнется в подушку и молчит, — ответила она тихо. — Сам, как народившийся теленок, еле на ногах стоит, а хочет уходить.

— Ни, ни! Мой велел сказать, чтоб и думать не смел. Когда надо будет, скажут.

— Здорово! — вдруг послышалось у нее за спиной.

В кухню вошел Костя. Одной рукой он опирался на стену, другой — на толстую палку.

— Вот испугал! Аж в голову ударило! Ну, чего встал? Жизнь тебе надоела, что ли?

— Не шуми, не шуми, Настя! — сказала Домна Федоровна и добавила почти про себя: — Да где же он? Куда запропастился? Ведь с утра…

Она вышла в сени проверить запоры на дверях, а Костя, присев на табуретку, торопливо заговорил: — Уходить мне надо. Она чуть не голодная сидит, все мне да Васе. Посмотрите, как исхудала — насквозь светится. Вчера вошел сюда, а она картофельные очистки ест. Я говорю: вы что же это? А она: от них самая польза. Уходить, уходить мне надо! Что, не видно Васи? — спросил он, поднимаясь навстречу Домне Федоровне.

— Не видно. А ты иди, иди к себе. Погулял — и хватит. Иди, голубчик.

— Да где же это Василий! — удивилась Настасья. — Что ж ты ему позволяешь своевольничать? Как ни придешь к тебе, он в бегах. Долго ли до беды? Крепкое же у тебя сердце. Ведь сын он тебе! Если не ты — кто же его сбережет? Не обижайся, я ведь тебе напрямик. В такое время чтоб бегать…

— Помолчи-ка, — вдруг спокойно и печально сказала Домна Федоровна. — И так сердце не на месте. Стучат!

И верно, стучали в наружную дверь, часто, нетерпеливо.

— Подай голос! — шепнула Настасья, а сама, схватив Костю под руку, потащила его к чулану.

— Кто там? — спокойно, нараспев спросила Домна Федоровна, помогая невестке передвинуть сундук.

— Это я, мама. Откройте, — отозвался Вася и добавил тише: — Я один.

Едва он вошел в дом, Настасья сердито набросилась на него:

— Ты что, сказился? Носит тебя нелегкая! А что мать без сердца сидит…

— Мама, — сказал Вася, будто не слыша этого крика, — вы не сердитесь… Я вашу кофту на рынке хорошо обменял. Мне и хлеба дали, и сала. Только я ничего вам не принес. За городом лагерь для пленных…

— Ну вот, конечно! — сказала Настасья. — Теперь и вовсе есть-пить перестанут. Улицу не натопишь, весь свет не накормишь!

А на другое утро тетя Настя принесла Носаковым ведро каши. Домна Федоровна даже не стала спрашивать — кому это? Она просто переложила кашу в две высокие кринки, обе кринки поставила в котомку, а котомку приладила Васе на спину. И в сумерки Вася снова пошел к лагерю военнопленных.

То ли гитлеровцы знали: пленные истощены, едва переступают с ноги на ногу и поэтому далеко не убегут, то ли боялись партизан, только часовой подходил к кукурузному полю и поворачивал назад. Прежде чем он возвращался, можно было успеть подползти к проволоке, передать то, что принес, и ползком уйти обратно.

Вася, Коля и Леша ходили к лагерю по очереди. У проволоки в сумерках их обычно ждал один и тот же пленный — безрукий солдат. Оборванный, небритый, с впалыми щеками и измученным взглядом, он едва переставлял ноги от голода и слабости. Иногда он успевал перемолвиться словом с мальчиками:

— Спасибо, ребята! Только пускай это будет последний раз.

И все же назавтра он снова был неподалеку от проволоки.

— Правда, что Москву сдали? — спросил он однажды.

Вася не знал. Но ответил:

— Неправда, брешут!

— Ну, спасибо!

Почти каждый вечер к Носаковым стучали: приходил кто-нибудь из соседей, а иногда и совсем незнакомый и молча ставил на стол чугунок с борщом, или миску с кукурузными лепешками, или бутылку молока. Отдавали и молча уходили. Кто их присылал? Этого ни Домна Федоровна, ни Вася не знали и никогда никого об этом не спрашивали.