Двенадцать отважных - [10]

Однажды ночью пришла к Носаковым та медицинская сестра, что делала Косте Савинкову укол, и увела его с собой.

— Полегче вам станет, — говорил он, прощаясь. — Поменьше будет заботы, поменьше страху. Спасибо, спасибо вам! — И прибавил, как тогда, летом, уходя из Покровского: — И когда теперь свидимся?

Поменьше будет страху? Нет, страху меньше не стало. Домне Федоровне давно уже казалось, что она сыта страхом по горло: страх постучался в ее дом со словом «война». Он был с ней, когда она оставляла в Покровском дочку и внука и когда провожала на фронт старшего сына. Страх был неотступно рядом, когда они несли с Васей раненого Костю. Но только сейчас — так думала Домна Федоровна — она по-настоящему поняла, что такое страх. Когда Вася отлучался к лагерю пленных, Домна Федоровна считала минуты, секунды, не находя себе места. «Нет, — думала она, — надо идти обратно в Покровское. Там все же потише. А повешенный Егорка Нечипуренко? А Борис и Таня Метелевы, которых угнали в Германию? И все же в Покровском будет легче: там Галя. Там все село — свои. Вот проводила Костю — и в Покровское. Дома и стены помогают».

На другой день после Костиного ухода к Носаковым по пути на рынок заглянула тетя Настя.

— Егор велел Васе зайти, да побыстрей. Ждет!

Вася тотчас собрался. Ему давно хотелось поговорить по душам с дядей, но он не мог решиться. Ему казалось, что Егор Иванович смотрит на него хмуро, с упреком. Однажды Егор Иванович сказал, не глядя на Васю: «Больше надо верить людям…»

«А сам? — думал Вася. — А сам? Почему нам с мамой не поверил?» Он часто с горечью вспоминал слова дяди: «Вы у нас жить не будете». А почему? Разве нельзя было им довериться? Разве можно было от них таиться?

Дядя Егор сидел на низенькой скамеечке и тонкими сухими лучинками растапливал печку.

— Пришел? — сказал он, не оглядываясь. — Ну, слушай, больше к пленным не ходи. И дружкам своим накажи. Слышишь?

— Слышу. А почему?

— Есть такой слух, будут их угонять, охрану усилят.

— Вчера мы ничего такого не заметили.

— Вчера — одно, нынче — другое. День на день не приходится. И вот что, давай слушайся. Я тебе дело говорю, ты не спорь.

Егор Иванович обернулся, взглянул на племянника.

— А ты отощал. Погоди-ка, я тебя сейчас угощу.

Он открыл дверцу посудного шкафчика, достал глиняную чашку, расстелил на столе желтую бумагу и выложил на нее все, что было в чашке:

— Любимое твое кушанье. Картофельные оладьи. Держи. Вчера Настя на целую маланьину свадьбу напекла.

Все слова, что Вася собирался сказать дяде, разом вылетели у него из головы.

— Спасибо, — сказал он и взял сверток с оладьями. Вышел на крыльцо, постоял минуту.

Лицо пощипывал мороз, и на снег можно было смотреть, лишь совсем зажмурясь, — так он блестел и переливался на ярком солнце. Вася вырос здесь, в Донбассе. Он не помнил сибирской зимы, он знал только здешнюю зиму, сиротскую, как говорила мать. Но нынешний день был по-настоящему морозным. Ночью выпал снег и лежал теперь на крышах домов, на ветках деревьев.

Вася тихо спустился с крыльца и побрел вдоль улицы. Конечно, если дядя не велел ходить к лагерю, значит надо было повернуть домой. Но как же не пойти в последний раз, как же не проститься? Он послушает Егора Ивановича с завтрашнего дня. А сегодня он пойдет и отдаст вот эти оладьи. И, может, успеет передать про слух насчет отправки. А не написать ли на бумаге, в которую завернуты оладьи? Мол, отправляют вас. Он пошарил в кармане, нашел огрызок карандаша и, завернув за угол последнего в поселке дома, вытащил из-за пазухи сверток. Что ж написать? «Будьте готовы к отправке»? А как они могут подготовиться? Кто знает! «Вас скоро отправят отсюда. Сообщите, что нужно передать», — нацарапал Вася на свертке и снова двинулся в путь.

Дядя был прав. Вася еще издали заметил, что охраны возле лагеря больше обычного. До кукурузного поля он почти все время полз. Руки у него словно одеревенели. Вася докрасна растер их сухим, сыпучим снегом. Помогло. Ему было нестерпимо жарко, голова взмокла, по спине пробегал холод. Есть же на свете люди, которые никогда ничего не боятся! Счастливые!

Со стороны кукурузного поля нынче тоже расхаживал солдат. Зато в ложбинке, слева от лагеря, охраны, кажется, нет. Вася подождал немного — по-прежнему никого. Только за изгородью понуро бродят пленные. Вон совсем близко от проволоки его знакомец — безрукий солдат. Вася снова пополз, вот совсем уже близко. Чуть приподнявшись на локтях, Вася хотел протянуть безрукому сверток, как вдруг увидел, что тот смотрит на него расширенными от ужаса глазами.

— Беги! — угадал Вася по движению его озябших губ.

И Вася кинулся бежать. Он бежал, спотыкался, земля, схваченная морозом, неровно присыпанная снегом, горбилась под ногами. Он чувствовал, что его догоняют, все ближе слышались за спиной тяжелый топот и хриплые ругательства. Задыхаясь от усталости и ярости, Вася приостановился, подобрал с земли камень и изо всех сил запустил им в догонявшего его фашиста.

«КТО ПОСЛАЛ ТЕБЯ?»

Каждый раз, когда к Васе возвращалось сознание, он пытался припомнить, что же с ним случилось? И всякий раз вспоминал одно и то же. Опять его привели в узкую комнату с низким потолком. Посередине стоит стол, длинный, как прилавок в магазине. И опять все те же, все те же слова: