Двенадцать - [26]

— Да. А у нас здесь елка большая.

— Когда ты приедешь?

— После Нового года, в понедельник. Как будешь праздновать?

— Возможно, будут просто развозить заказы. Вызовов будет много. А ты?

— Я на Канкун[29], со всей семьей. Отправляемся сегодня вечером.

— И как там будет?

— Скучно. Я почти мечтаю вернуться в колледж.

— Правда?

— Да, я серьезно. Там лучше, чем тебе кажется. Тебе стоит к нам поступить.

— Возможно.

— Правда.

— Послушай, друг, я же много читаю и тому подобное. Я все еще в некотором роде мыслю как ученик, понимаешь?

— Но у тебя нет дисциплины.

— Дисциплины? Да вся моя жизнь — дисциплина.

— Да, самая настоящая.

— Вот ты всегда только и собирался учиться в Гарварде.

— Нуда, но…

— И ты возвращаешься сюда, как будто для того, чтобы узнать что-то важное. Вчера я шел по улице, нес одному парню последнюю унцию травки. Мой рюкзак зацепился за железку и порвался, и травка упала в котлован.

— И что из этого?

— Поэтому я спустился в котлован — там же была целая унция, — и там было темно и сыро, а еще там бежала крыса. А знаешь, где я находился?

— В дантовском Аду?

— И ты еще учишься в Гарварде, а кому из нас, как ты думаешь, удается узнать больше?

— Не устраивай мелодраму. — Уоррен морщится, слыша, как Белый Майк хряснул трубкой по столу.

— Алло? Майк?

— Я еду на Кони-Айленд.

55

Шон дает Эндрю номер мобильного телефона Сары, а потом пробует снова заснуть, но это не получается, потому что болит рука. И он думает о Саре и о том парне, Эндрю. И о Саре, и обо всех, с кем она еще флиртует, а флиртует она, кажется, со всеми, в зависимости от своих пожеланий. Он задумывается, есть ли ему до этого вообще дело.

Через пару часов он должен снова зайти к врачу, потому что доктор хочет сменить ему повязку и посмотреть, как там его рука. Так что он встает и с трудом одевается; мешает гипс, который по форме и размеру напоминает Шону изогнутый слоновий пенис. Вообще-то гипс совершенно не похож на пенис слона. Шон надевает фуфайку, у которой мать отрезала один рукав. Экономка спрашивает его, не хочет ли он позавтракать, и он отвечает: «Конечно, сделайте французские гренки». Она жарит гренки, а он их не ест. Он никогда не завтракает и удивляется, как она этого до сих пор не заметила. Экономка пытается завести с ним разговор о его руке, и он съедает немного, чтобы не пришлось беседовать. Спускаясь на лифте в вестибюль первого этажа, он нажимает кнопку с надписью «Такси». К тому моменту когда он оказывается внизу, швейцар уже поймал для него такси. Шон садится.

Таксист — белый, невысокого роста, и его огромное пузо упирается в руль. В салоне стоит неестественный запах освежителя воздуха, а еще пахнет шоколадом, как внутри мешка с конфетами, который носят с собой на Хэллоуин. Шон понимает, откуда этот запах: на переднем сиденье стоит большая коробка с конфетами: «Тутси Роллз», леденцы, пакетики «Эм энд Эмз», крохотные «Три мушкетера».

Таксист, которого, как указано в его лицензии, зовут Теодором Римби, сияет широкой редкозубой улыбкой. На фотографии на нем галстук-бабочка. У него густые усы, а на щеках ямочки. Он и сейчас при галстуке-бабочке, а еще у него большая широкая борода. В машине холодно — обогреватель отключен.

Шон говорит Теодору адрес.

— Нет проблем. Едете показаться доктору, да? Наверно, из-за руки? Я не мог не заметить: у вас такой огромный гипс.

— Да-да.

На Шона догадливость таксиста не производит особого впечатления. Тем более он же назвал адрес больницы «Ленокс-хилл».

— Я сам недавно лежал в больнице. У меня случился инфаркт, и, скажу вам, я перепугался. Но я поскорее вернулся на такси, понимаете, нужно было возвращаться. — Теодор запускает толстую лапу в коробку с конфетами. — Не хотите угоститься? У меня здесь много всего.

— Спасибо, не хочу.

— Они все в обертках, не беспокойтесь.

— Спасибо, не надо.

— Ну, ничего страшного. Когда-то и я был придирчив и разборчив в еде, — Шон щурится, услышав такую характеристику, — а потом, конечно, я повзрослел и стал совсем другим. — Теодор разражается громким хриплым смехом; так скрипит выдвижная площадка автобуса, когда нужно въехать инвалиду на коляске. — Да, но я всегда любил конфеты, да и все остальные, как мне кажется, их обожают. Поэтому я и держу их в машине. Помогает завязать разговор.

Шон сидит молча, а потом немного раздраженно произносит:

— Меня не особенно тянет на разговоры.

Ни капли не расстроившись, Теодор продолжает:

— Ну, это тоже нормально. Знаю, все вокруг считают, что таксист должен молчать и что, понимаете ли, тот, кто болтает без остановки, не получит хороших чаевых, но обычно чаевые все равно дают, если, конечно, ты не ляпнешь что-нибудь такое, что как следует выведет пассажира из себя, или что-нибудь в таком роде.

А большинству хочется поговорить. Им не хватает собеседников. Чего мне только не рассказывают. Но все же бывает, что кто-нибудь да разозлится. Был вот один тип, которому я говорил, что я в тот момент думал о женщинах. Знаете, какие три С входят в обязанности женщины?

Шон молчит.

— Готовка, уборка и деторождение![30] —Таксист снова хохочет; с таким звуком заводятся тяжелые механизмы. — Конечно, слышала бы это моя жена, она бы, знаете ли, закатила страшный скандал, но ведь это же правда.