Две возможности - [11]

женщина — ребенок. Рима не была ни женщиной, ни ребенком, но в то же время сочетала в себе обоих. Как ребенок, она доверчиво брала его за руку и, как женщина, внезапно убирала руку. Очевидно, в основе этого были невероятные простодушие и невинность. У нее был непосредственный опыт общения с миром природы и книг, но не с миром людей. Этого не предусмотрел Томас Харди Эндерсон. Такая девушка могла причинить немалый вред как другим, так и самой себе. Нельзя было предвидеть ни ее действий, ни реакций, она обитала там, где ценности не поддавались расшифровке. Нормальные контакты с родителями, друзьями, родственниками, посторонними, учителями, возлюбленными — с земной жизнью, ее ласками и тычками, которые готовят подростка к зрелости, — были ей недоступны в период формирования ее личности. В душе Римы зияли обширные пустоты, размеры которых не мог представить никто, а менее всех сама девушка. Нельзя было забывать о том, в каких условиях она росла.

Внезапно Эллери почувствовал угрозу, что Рима может привязаться к нему, как олененок, оставшийся без матери. Она перестала называть его «мистер Квин» и обращалась к нему «Эллери» или «дорогой», раз двенадцать брала его за руку, не задавала вопросов о том, что он намерен с ней делать по прибытии в Райтсвилл, и, казалось, полностью ему доверилась. После ленча в вагоне-ресторане Рима сбросила свои изящные туфельки, легла на полку в их купе, опустив голову на колени Эллери, и заснула со счастливым вздохом, словно Маугли на ветке дерева. Вся беда состояла в том, что он не был такой веткой и сомневался, что любой мужчина в аналогичной ситуации мог бы почувствовать себя ею. Эллери решил выдать Риму замуж за какого-нибудь молодого поэта, как только ему удастся такого отыскать. Ей просто нельзя позволять бегать на свободе.

Проснувшись, Рима зевнула и потянулась, но не сделала попытки сесть.

— Привет, дорогой. — Ее голос и улыбка были сонными.

Эллери снова ощутил ее руку в своей.

— Хорошо подремали? — Он старался говорить отеческим тоном.

— «Сон легок после сытного обеда», — засмеялась Рима.

— Что-что?

— Неужели вы никогда не читали «Потерянный рай»?[16] Вы забавный, Эллери.

— Смешной или странный?

Она снова засмеялась, откинув голову.

— До чего же вы мне нравитесь!

— Вы мне тоже нравитесь, Рима. — Юбка ее нового костюма поднялась выше колен, и Эллери слегка потянул ее вниз.

Девушка с любопытством наблюдала за ним.

— Почему вы это сделали? Разве у меня безобразные ноги?

— Именно потому, что они не безобразные.

— Тогда зачем вы их прикрыли?

— Послушайте, Рима… — сердито начал Эллери.

— Никогда не могла этого понять. Я видела, как девушки ходят почти нагишом в купальных костюмах на Слоукемском озере и в сосновой роще, но когда они одеваются, так тут же одергивают юбки, прикрывая те самые ноги, которые только что были полностью открыты.

— Тонко подмечено. Понимаете, Рима, всему свое время и место.

— Но мы ведь одни, Эллери. Неужели вы не хотите видеть мои ноги?

— Нет. То есть да, очень хочу. Поэтому правила не позволяют мне этого.

— Правила?

— Разве вы никогда не ходили в церковь?

— Нет.

— Вам следовало бы это делать, Рима.

— Но я не возражаю против того, чтобы вы смотрели на мои ноги, Эллери.

— Зато возражаю я!

Римма снова убрала руку.

— Вы хотите видеть мои ноги, но возражаете против того, чтобы смотреть на них. Да что с вами такое?

— Вы бы позволили смотреть на ваши ноги любому мужчине, которому этого хочется?

— Нет…

— В том-то и дело.

— Я имею в виду, это зависит от мужчины и от того, почему он хочет на них смотреть. А что это за правила?

— Правила поведения в обществе, морали, хороших манер и… ну, еще много чего. — Эллери с отчаянием воскликнул: — Неужели ваш отец не учил вас ничему, кроме английской литературы?

— Он учил меня всему.

— Однако пару вещей он упустил.

— Вы говорите о сексе?

— Смотрите, Рима! Недели через две сельская местность станет такой красивой…

Все указывало на то, что Рима Эндерсон будет представлять еще большую проблему, нежели то, что связана с ее отцом.

* * *

Они прибыли в Райтсвилл уже в сумерках. В дверях офиса начальника станции стоял старый Гэбби Уоррум, поблескивая единственным зубом, и махал рукой машинисту. А двое ребят в джинсах, сидящих на грузовой тележке и болтающих босыми ногами, ничем не отличались от мальчишек, сидевших там летним днем 1940 года, когда Эллери впервые сошел с поезда на перрон райтсвиллского вокзала.

С тех пор не изменилось почти ничего. Конечно, голубой навес закусочной Фила изрядно полинял; гараж превратился в кузницу с новой неоновой вывеской; по другую сторону железной дороги возвышался над соседними хибарами трехэтажный «отель» — пока еще безымянный; гравий на вокзальной площади исчез вместе с комьями навоза, теперь она была заасфальтирована. Но оставались прежними закопченная дымом линия горизонта над Лоу-Виллидж, толстозадый автобус с надписью «Райтсвиллская автобусная компания» у края платформы, извилистая Аппер-Уистлинг-стрит, которая плавно переходила в Аппер-Уистлинг-авеню, достигнув на севере респектабельной Хай-Виллидж, Лоуэр-Дейд и Вашингтон-стрит, ведущие к западной части города, Лоуэр-Эппл, Пайни-роуд и Шингл-стрит, тянущиеся к восточным районам, которые соединялись у вокзала, расположенного в крайней юго-восточной точке Райтсвилла.