Две томские тайны - [48]

— Да, пан Ксаверий, угораздило же тебя связаться с чёртом! — глубокомысленно и одновременно сочувственно сказал Синецкий.

— И не говори, пан Владислав. Сильно жалею, что поддался тогда соблазну породниться со знатью. Эти образованные дворяне опаснее любой черни. Вон как он гладко всё причёсывает. Молодёжь уши развесила, внимает каждому его слову. Нутром чую, что он не прав, а опровергнуть его не могу. Ума не хватает.

— А вы, Фёдор Кузьмич, что думаете по этому поводу? — Синецкий неожиданно спросил старца, доселе хранившего молчание. — Сами же просили привести вас в дом к этому инсургенту?

— У писателя Грибоедова была такая комедия «Горе от ума», — тихо произнёс старец. — Сей господин болен как раз этой болезнью. А что у него с лицом?

Квятковский пожал плечами:

— Врачи нашли у него ожирение сердца. Поэтому и выпустил его царь из Петропавловской крепости, в надежде, что недолго смутьяну жить осталось. А он возьми да и окрепни в ссылке. Помирать совсем не собирается, вон женился даже. Я уже давно заметил, что Сибирь на многих ссыльных действует благодатно. Словно, курорт какой. Кто в ней приживается, тот потом живёт долго. Прямо, как мы с вами.

Старики рассмеялись. Даже Фёдор Кузьмич улыбнулся сквозь бороду.

— Это Божья кара, — продолжил старец, имея в виду болезнь Бакунина. — Но он из-за своей гордыни этого никогда не признает. Он ставит человека в центр мироздания, обращается к его сознательности и мудрости. Но сами эти качества — есть проявление Бога в человеке. Без Бога в душе даже самые лучшие замыслы приводят к чудовищным преступлениям. С такими проповедниками потомкам нашим предстоит пережить бедствия великие. Человек несовершенен. Его душа — есть арена борьбы Добра со Злом. Бог есть Добро.

Уберите его, и в мире останется одно Зло. И как бы человек ни обольщал себя, что он центр Вселенной, это иллюзия, вызванная непомерной гордыней. Он — смертен, он — прах. Чтоб быть человеком, надо иметь Бога в душе. Этим мы отличаемся от животных. Важно, чтобы люди верили в Бога. Кто знает, может быть, когда-нибудь народы настолько повзрослеют, что начнут воспринимать друг друга как ближнего своего и объединятся в одно большое государство. Но произойдёт это не с помощью огня и меча, а по доброй воле и любви. Тогда и наступит на земле Царство Божие. И это будет торжество Бога в душах людских.

Тем временем в соседней комнате слово взял другой оратор — молодой человек лет двадцати от роду, по внешнему виду и говору происходивший из казаков.

— Я люблю Сибирь! Это моя родина. Я здесь вырос. Я люблю эту землю и готов служить ей беззаветно. Чтобы из бедной, пустынной, убогой и невежественной превратить её в богатую, образованную. На месте несчастной, слышащей только звон цепей и проклятия ссыльных, колонии я представляю жизнерадостную и ликующую страну будущего. Подобно Америке и Австралии. Новый девственный край. С неисчислимыми богатствами. Царица Азии. Мы наладим торговые связи и с Китаем, и с Америкой, и с Европой, и с Индией. Не только через морское сообщение, но и возродим забытые караванные пути через Тянь-Шань и Тибет. Весь мир будет завидовать нам. Стране, свободной от имперского гнёта прогнившей и одряхлевшей династии, где правят не выжившие из ума цари, а сами свободные труженики через выборные органы. Вот каким я вижу будущее дорогой моему сердцу Сибири!

Бакунин подошёл к молодому человеку, покрасневшему от пылкой речи, пожал ему руку и крепко обнял его:

— Молодец, Григорий Николаевич! С тебя выйдет толк. Я спокоен за будущее Сибири, раз у неё есть такие благородные сыны, как ты.

Он отвёл юношу в сторону и сказал ему:

— Я давеча заходил к самому богатому в Томске купцу, рассказал ему про тебя: есть, мол, такой сибирский самородок — Григорий Потанин[35], жаждущий получить образование в Петербурге. Он обещал дать тебе сто рублей на дорогу. Как Ломоносов, пешком в лаптях в столицу в столицу не пойдёшь. Для тебя уже выхлопотали разрешение доехать до Петербурга с караваном золота. Я дам тебе письмо к своему старинному приятелю, с которым мы слушали лекции в Берлинском университете, чтобы он приютил тебя на первых порах. Мечты сбываются, Григорий Николаевич! Собирайся в дорогу.

— Не знаю, как вас и благодарить, Михаил Александрович, — пролепетал переполняемый чувством восторга юноша. — Вы так много для меня сделали.

— Не стоит благодарности, — махнул рукой Бакунин. — Послужишь честью и правдой Родине, как только что обещал, вот и квиты будем.

Томск. Январь 1864 года

Семён Феофанович Хромов решил нынче сам отнести еду старцу. В честь Крещения жена купца напекла любимых Фёдором Кузьмичом оладий с сахаром.

— Может, хоть их поест, горемыка. Третий день у него во рту и маковой росинки не было. Ты уж повлияй на него, Семён. А то, не дай Бог, помрёт с голоду наш дедушка, — наказывала мужу Наталья Андреевна, собирая еду.

Едва переступив порог кельи, Хромов почувствовал незримое присутствие смерти. Вроде бы, всё было как прежде, та же убогость и аскетизм, догорающие в печке дрова, иконы и картинки с видами монастырей и святых мест, развешанные по дощатой стене — единственное украшение комнатки. И в то же время какое-то холодное дыхание лишало все эти предметы их прежней жизненной значимости. Они имели значение лишь согретые душой праведника, а сейчас его душа угасала.