Две тетради - [6]

Над кроватью висела пожелтевшая фотография с тетрадный листок. Рядом несколько маленьких. Я видел их у Генки — это всё разные предки и родичи. К стене над телевизором была прикноплена фотография Ленина из журнала.

На столе стояло шесть бутылок. Две водки и четыре портвейна-72. Тётя Зина поставила спирт и сказала, что они без нас не начинали. Дядя Саша убрал карты и разлил водку. Мы выпили за здоровье виновницы. Дядя Саша разлил ещё. Предложил тост за то, «чтобы всё было хорошо!». Выпили. Водка кончилась. Я сказал, что мы пили за здоровье тёти Зины водку, а теперь надо выпить портвейна. В голове шумело, хотелось какого-то движения.

У дяди Саши портвейн после водки не пошёл. Его вырвало частью на стол, частью на пол. Тётя Зина назвала его «паразитом», убрала. Валентина Степановна сказала, что «мужики вообще хулиганы и сволочи». Дядя Саша, когда мы с Генкой вели его до кровати, ухватил было тётю Валю за руку. Она назвала его «нахалом бесстыжим», сказала, что сейчас вообще не умеют веселиться, а пить и подавно. Называла нас «ребятками», рассказывала, какие в молодости устраивали вечера. Мы выпили за её молодость. Тётя Зина сказала, что хорошо бы позвать соседей, которые снимают комнату морячка.

Это были молодые ребята. Ему лет двадцать, а ей на вид, как нам. Они говорят, что муж и жена. Он высокий, здоровый. Глаза часто делает мутными, томно вытягивая губы. Девчонка была аппетитная. Яркая, как сырая переводная картинка. Волосы пышные, глаза коричневые, глубокие, с жёлтым цветом изнутри. Нос вздёрнут. Губы такие, что их хочется сейчас же целовать. И сама будто вот-вот… Ноги полные, грудь небольшая. Вообще, совсем ещё девочка. Они всё отказывались, жалели, что не знали о рождении, но потом зашли.

Парня звали Владлен. Он вёл себя тихо, называл всех на «вы». Разговаривал со мной, приглашал как-нибудь зайти посмотреть его работы. Он — художник. Девчонка молчала, часто и долго смотрела на Владлена, а смотрит она на него внимательно и долго, как на икону. В глазах у неё всё время была грусть, как у обезьянок в зоопарке. Посидели они недолго. Выпили с нами по стакану и ушли, и Владлен дал тёте Зине какую-то бумажку. Она поблагодарила его, подошла к буфету и приставила подарок к пластмассовой вазочке, стоявшей на нём. На бледно-розовой бумаге белой и красной красками в профиль был нарисован Ленин.

В это время погас свет, и мы с Генкой пошли посмотреть, в чём дело. Тётя Зина вышла за нами, но когда увидела, что из угла, в котором мы шуровали, вылетают искры, то заорала, как бешеный поросёнок, и спряталась в туалет. Тётя Валя вышла её успокаивать, а когда свет был починен и все мы шли в комнату, то я услышал чей-то оживлённый разговор. Кто-то кому-то что-то доказывал и, распалясь, ругался. Я спросил, что это? Генка сказал, что это дядя Саша. Он вообще молчалив, но иногда по пьянке вот так заведётся, сам с собой матюгается — не остановишь.

Дядя Саша за всё это время отошёл и подсел к столу. Что-то хотел объяснить, но никто ничего не понял. Впрочем, мы с Генкой не понимали, а у них просто такой разговор. Потом стало понятнее. Он говорил, что приходит к тёте Зине не как к шлюхе, а как к человеку, но если она его продаст… И тут он не жалел матери ради того, чтобы дать понять, что он сделает, если его продадут. Потом стал говорить ласково, называя тётю Зину «котиком маленьким и умненьким».

Тётя Зина сказала, что дядю Сашу надо отвести домой, потому что жена у него — «сука». Оказывается, он — сосед Валентины Степановны, и та попросила меня ей помочь его доставить. Я согласился. Был первый час. Генка сказал, что останется у тёти. Ну что ж, так я и думал. Она, видно, его кормит и поит, а ему — всё равно. Мы выпили на дорогу. В дверях Генка мне подмигнул. Ох, и вмазал бы я ему сейчас по роже.

Дядя Саша был совсем пьян. Рожа его вспотела и стала похожа на мороженую картошку в мокрой земле. По дороге он пел песню про несдающийся «Варяг». Мы дошли до Первой линии. Там их дом. По лестнице дядя Саша шёл тяжело. Мы его волокли и подталкивали. Когда вошли в квартиру, жена открыла из комнаты двери — он на жену и повалился. Входная дверь закрылась. Я прислонился к ней и стал оседать. Всё кружилось, мутило. Хотелось спать, но когда закрывались глаза, то проваливалась голова. Я встряхивал ею и, ударялся о дверь. Тётя Валя стала меня поднимать. Я слышал, как дядя Саша ругался с женой. Мне стало смешно. Я стал хватать тётю Валю руками. Она тоже засмеялась. Я несколько раз громко чмокнул её в шею. Она повела меня по коридору. Было темно. Мы тыкались в стены. Что-то упало. Я выругался.

Вошли в комнату. Не помню даже обстановки. Всё вертелось перед глазами. Плыли огромные круги. Я лез к ней под юбку. Мы всё смеялись. Она толкнула меня на диван. Сама стала раздеваться, смотря на себя в зеркало. Наверное, я в нём тоже отражался. Мы были там оба. Мне казалось, что я катаюсь на бешеной, стремительной карусели. На ней меня укачало. Я могу упасть… Я повалился лицом на диван. Тётя Валя окликнула меня. Она стояла передо мной голая и была похожа на лошадь, которая давно в работе: спина провисла, живот вспучило, а на ногах вздулись вены. Груди были большие, но отвислые. Сквозь кожу просвечивали зелёно-голубые жилы. Соски тёмные, как изюм. Сколько мужиков мяло эти груди? И ещё я подумал кое о чём в этом же роде, отчего мне стало совсем не по себе, когда я осматривал её с ног до головы — с ног до головы. А ведь она лет на двадцать пять старше меня. На целую жизнь! Страх! Сейчас мы с ней ляжем, а в уме я её всё время зову по отчеству и тётей. При толстом теле она имела тощие ноги и была похожа на семенящего клопа, когда ходила по комнате. Спросила, чего я не раздеваюсь? Я начал, а она сидела на стуле, смотрела и курила папиросу. Живот её сложился в несколько ярусов.