Две повести о тайнах истории - [51]

И вновь постепенно повышалась почва — на много метров за века. Вот на Дмитриевской улице культурные слои XII века лежат на семиметровой глубине, а материка не видно по-прежнему.

Термином «культурный слой» археологи оперируют постоянно. Они подразумевают под ним органические и строительные остатки, накапливающиеся в местах обитания людей. Допустим, выбросила хозяйка разбитый глиняный горшок во двор; выплеснула на землю прокисший суп с бараньей костью; отлетел каблук с сапога у поскользнувшегося щеголя; сгорела до основания изба, и, прежде чем собрались строить на этом месте новую, пепелище заросло грязью; когда начали строить, бросили на дворе оставшуюся щепу… Так и растет уровень земли в поселениях — из года в год, из века в век. Чем чище, чем культурнее живет народ, тем это нарастание происходит медленнее. Археологи шутят: чем выше культурный уровень, тем тоньше культурный слой.

В исторической литературе до самого последнего времени господствовало убеждение, что в древнерусских городах культурные слои должны быть чрезвычайно толстыми: за чистотой там, мол, не следили. Даже в 1948 году уже упомянутый нами академический двухтомник «История культуры древней Руси» утверждал, ведя речь о новгородских улицах, что «…никакой заботы об очистке их не проявлялось, на улицу выбрасывались нечистоты из прилегавших жилищ, мостовые зарастали толстым слоем грязи».

Это убеждение, однако, основывалось не на данных раскопок, а выводилось умозрительно, по аналогии с западноевропейскими городами, узкие улицы-щели которых действительно отличались и невыносимым зловонием и лютой грязью.

Но столь категорично переносить это представление на Новгород — опрометчиво. Сохранился, например, «Устав Ярослава князя о мостех» (то есть о замощении Новгорода). Этому закону придавалось значение государственного, он входил в сборники основных законов и позднее, в XIV и XV веках. «Устав» подробнейшим образом перечисляет, кому о какой улице надлежит заботиться, и никому не дает освобождения от этой повинности: ни Прусской улице, где жили по большей части бояре, ни самому владыке — новгородскому архиепископу («А владыке сквозе городняя ворота… до Острой городне»), ни тысяцкому, ни посаднику, ни иноземным купцам, ставившим свои дворы в Новгороде, ни, наконец, даже князю («от Великого ряда князю [мостить улицу] до Немечкого вымола [пристани]»).

Да и сами улицы были не какие-то щели, куда не проникает солнце даже в полдень и где не разъехаться двум повозкам (такие сохранились во многих средневековых городах на Западе, да и у нас в стране, — скажем, во Львове, Риге, Ереване, Таллине, Вильнюсе, Бухаре и кое-где еще). Не в пример всем этим городам и им подобным, улицы Новгорода были широки. До раскопок на Дмитриевской это можно было только предполагать — по былине о Ваське Буслаеве, где однажды говорится о широких улицах Новгорода. Но теперь это просто видно.

Вот на дне раскопа очищена такая мостовая шестиметровая. Это бывшая Холопья улица. Я как раз опустился на ее настил.

И сразу же был гневно атакован начальником участка — молодым аспирантом с бронзовым лицом и в распахнутой ковбойке:

— Что вы делаете?!

— Ничего! — искренне удивился я. — Впрочем, ищу Артемия Владимировича Арциховского.

— Как же вы смели стать на настил?

— Простите, а что ему сделается?

Но начальник участка так яростно махал руками, что я предпочел сойти в месиво грязи. Беда с воинственными археологами, особенно молодыми: они всегда подозревают посторонних в недостатке должного уважения к их науке и их персональным трудам! А я тем более ступил, кажется, на тему его будущей диссертации…

Что ж, ему будет о чем писать. Расчищенная Холопья улица — живое опровержение домыслов, что Новгород не мог быть чище, благоустроенней и культурней других городов средневековья. Нет, был. Был значительно выше других средневековых городов по своей культуре. И, что еще важнее, культура эта была не поверхностной, а проникла во все поры жизни города, потому что была глубоко народной, подлинно массовой.

Это проявлялось в чем угодно. В стиле дошедших до нас новгородских летописей: они отличаются редкой деловитостью и сочностью языка, и в этом сказываются сила и мощность определявшего их особенности языка народного. В новгородской церковной живописи — в том, как изображались святые: отнюдь не люди не от мира сего, а типичные, смело списанные прямо с натуры живые новгородцы и их жены. В архитектуре новгородских церквей: как только новгородцы свергли верховную власть князя, на вкусы которого и, соответственно, на облик возводившихся по его заказу храмов более всего оказывали влияние Киев и Византия, — немедленно, со второй половины XII века, меняется стиль новгородской архитектуры. Наблюдается решительный возврат к народным традициям местного деревянного зодчества и к основной форме его — кубической клети сруба.

Археологические находки неоспоримо подтверждают правильность утверждений о глубоко народном характере новгородской культуры.

В постоянно сырой новгородской почве отлично сохраняются дерево, кожа, лыко. Это — счастье для археологии, потому что обычно приходится только по догадкам или описаниям судить о том, какие деревянные предметы употреблялись в древности. В культуре приильменских славян дерево играло настолько значительную роль, что представить себе эту культуру без него невозможно. Из дерева строили жилище, изготовляли важнейшие орудия труда, — например, орудия пахоты и охоты, вроде сохи, бороны, рогатины, лука. Дерево шло на изготовление различных предметов хозяйства и домашней утвари — ведер, бочек, ушатов, посуды, столов, лавок, люлек, корыт и т. д.; из него сооружали лодки, корабли, сани, телеги, лыжи.