Две повести о тайнах истории - [43]

В группке, слушавшей метростроевца, воцарилось неловкое молчание.

— Впрочем, — сам же он и прервал его, — не менее поучителен и конец этой истории. Он более отраден — а то я, вижу, грусть на вас нагнал! Ручки существовали только в вагонах первого выпуска, потом их заметили. Тут-то им пришел конец. Бесполезные вещи — как «зайцы»: им удается занимать места полноправных пассажиров исключительно до тех пор, пока с них не догадаются спросить билет!

На заседаниях археологов не прекращаются кипучие споры. Эта страсть — оттого, что споры идут о вещах живых, а не отмерших: о том, как прошлое продолжает влиять на нас сегодня. Ведь жизнь — вся! — соткана из непрекращающейся борьбы прошлого с сегодняшним, отжившего — с нарождающимся. И чтобы успешно разоблачать то прошлое, которое уже отжило, но по-прежнему притворяется живым, надо раньше всего знать его, знать законы, по которым оно развивалось и сумело удержаться в жизни.

Вот отчего так пылки споры ученых, занимающихся как будто самой далекой от современности наукой — археологией.

Археолога на сессии, кроме загара, можно отличить от человека постороннего, пожалуй, еще по одной особенности: по «именинному» выражению лица. Если вы задержитесь у витрины с результатами экспедиции, скажем, Н. Н., то можете не спрашивать, где сам ученый. Конечно же это вон тот товарищ, который, стоя из приличия чуть поодаль, напряженно наблюдает, какое впечатление на посетителей производят выставленные им на стенде вещи. И как он ни старается скрыть от окружающих свое невольное волнение, как ни делает вид, что вовсе и не смотрит на стенд, или даже отойдет в сторону, мило с кем-нибудь беседуя, — все-таки его непреодолимо тянет поближе к своим находкам.

Профессора Артемия Владимировича Арциховского, известного исследователя древней Руси, мне впервые довелось увидеть на сессии Отделения исторических наук. Это он выставил в конференц-зале выкопанный им в Новгороде сруб колодца. И надо ли добавлять, что я Арциховского увидел, конечно, в том районе зала, где этот сруб был выставлен!

Профессор разговаривал с кем-то. Он разговаривал короткими, будто обрубленными, фразами и словно бы сердито, наклонив крутой массивный лоб, под которым глубоко сидели острые глаза, буравил собеседника упрямым взглядом. Манера Арциховского говорить производила такое впечатление, будто им давно уже взвешены все возможные возражения собеседника и оттого он сам так лаконичен.

В этом чувствовались подкупающая убежденность ученого в правоте своей точки зрения и то, что он не оставит ее ни из каких привходящих соображений. Но вместе с тем в этом сквозило и горячее нетерпение человека, которому всегда некогда и оттого непереносимо тратить время на обсуждение проблем, которые, право же, должны быть ясны всем так же, как ясны уже ему!

Несмотря на то что он был как будто всецело занят беседой, он не переставал искоса наблюдать за каждым новым посетителем, подходившим к колодцу.

Перехватив этот взгляд, я без труда догадался, кто передо мной. Не составляло труда догадаться и о другом: какой бы внешней категоричностью ни отличались его утверждения хотя бы относительно того же самого колодца, ему было совсем не безразлично, как относятся к его работе и к его заключениям.

А внимание публики к колодцу не ослабевало. Бросалась в глаза даже не столько величина сруба — хотя он и был самым крупным экспонатом на выставке, — сколько сохранность его. Чтобы так уцелело, пролежав 800 или 900 лет в земле, дерево! Ведь известно, что дерево легче легкого поддается гниению.

По первоначальному мнению Арциховского, его находка была смотровым колодцем водопроводной системы XI века. Вода поступала в колодец по нескольким трубам, как в коллектор, а затем, по одной трубе большего диаметра, уходила дальше. Когда археологи перепилили одну из питающих труб, из нее хлынула вода. Система продолжала действовать до наших дней!

Здесь стоит рассказать и о том, что представляли собой устоявшие перед веками трубы.

Когда мы говорим теперь: «водопроводная труба», — перед глазами сразу возникает привычная литая чугунная труба. Но в XI веке добыча металла велась в таких размерах, что никому не могло прийти в голову переводить железо на трубы для водопровода. Это все равно, как если бы мы стали отливать их из золота. Кстати, и литья железа тогда не знали, не умели достигать температуры, при которой оно становится жидким. В древних «домницах» «варили» небольшие куски губчатого пористого железа, которые приходилось специально проковывать, чтобы оно стало плотным и пригодным для поделок. «Варка» железа была настолько тяжелым трудом, что один современник — Даниил Заточник — писал: «Лучше мне железо варити, нежели со злою женою быти». Значит, не мог он придумать ничего более тяжелого!

Не применяли в Новгороде для труб и керамику.

Так из чего же их все-таки изготовляли?

Из дерева. И с завидным остроумием.

Валили дерево и разрубали топором: пилы для валки деревьев тогда еще не применялись. Затем очищенный от коры и сучьев ствол раскалывали вдоль на две половины, после чего каждую из них выдалбливали и снова точно пригоняли одну к другой.