Две кругосветки - [41]

Исправным служакой Толстого назвать было нельзя. Он превосходно стрелял из пистолета, отлично фехтовал и мастерски рубился на саблях, однако презирал муштру и педантичность. Его пылкая душа авантюриста всюду искала острых ощущений. И находила, разумеется.

* * *

Пожелав первым из россиян подняться в воздух на воздушном шаре, который собирался запустить в Петербурге конструктор Гарнерен, Толстой 20 июня 1803 года, никому из начальства не сказавшись, сбежал из полка.

Собственно, с этого полёта всё и началось. Во всяком случае, так рассказывал Толстой Ромбергу, как-то допоздна засидевшись со свободным от вахты лейтенантом в кают-компании, угощая его французским вином из своих личных запасов.

Толстой вернулся в полк, окрылённый успехом невиданной доселе авантюры. Ветер высоты ещё гудел у него в ушах. Невыветрившийся хмель полёта бурлил в крови. Он по праву чувствовал себя героем.

Как назло, в полку в его отсутствие был произведён внеочередной смотр. Поручика ждал публичный нагоняй за нарушение дисциплины.

Тут случилось из ряда вон выходящее. Ощущая прилив свободы необыкновенной, гвардии поручик, не дослушав выговора, взял и плюнул в полковника!

Полковник, разумеется, взбесился. Дело кончилось дуэлью. Отменный стрелок, Толстой тяжело ранил противника, и тот оказался одной ногой в могиле. В случае его смерти поручика ожидало разжалование и крепость. Оставалось только молиться о здравии раба божьего полковника Дризена, имевшего высокое положение при дворе…

И тут графу в очередной раз повезло. По странному стечению обстоятельств его двоюродный брат и тезка Фёдор Петрович Толстой как раз готовился идти в кругосветное плавание. Кузена Толстого вписали в свиту камергера Резанова в качестве одного из «благовоспитанных молодых людей».

Фёдор Петрович был и в самом деле достойным молодым человеком. Более того, он был талантливым художником, и всё говорило о том, что на этом поприще в будущем его ожидает известность.

Однако этот одарённый молодой человек пребывал в ужасе от открывшейся перед ним «блестящей перспективы». Толстой-художник, как на грех, страдал морской болезнью. Путешествие кругом света могло серьёзно расстроить его здоровье.

Заменив одного другим, родным обоих Фёдоров удалось бы убить сразу двух зайцев — избавив Фёдора Ивановича от наказания, а Фёдора Петровича от плавания.

Хлопоты близких увенчались успехом. Толстой-художник остался в своей мастерской, а гвардии поручик Фёдор Толстой в августе 1803-го взошёл в Кронштадтском порту на борт шлюпа «Надежда», предполагая обойти на нём вокруг света.

* * *

Замену удалось проделать так ловко, что Крузенштерн не успел ничего узнать о новом члене экипажа. На корабле «благовоспитанный» Толстой своим откровенным бездельем, пьянством и пристрастием к картёжным играм быстро стал раздражать капитана. Однажды за свои бесчисленные выходки он был на некоторое время посажен под замок. Это не возымело желаемого результата.

Кипучая натура Толстого по-прежнему жаждала деятельности. Дуэли на борту шлюпа затевать было несподручно. Помогать учёным в их попытках объять необъятные тайны Вселенной быстро наскучило. Оставалось ссорить всех подряд и дерзить начальству.

* * *

Последнее время скуку многомесячного плавания Фёдору Толстому скрашивала купленная в Бразилии обезьяна. Манон бродила за графом по пятам и всё за ним старательно повторяла. Научилась ловко тасовать карты, разливать по бокалам вино, курить трубку.

Как-то, отложив сторону краткие путевые заметки, Толстой, сидя в каюте и подперев холёный подбородок кулаком, загляделся на Манон.

Обезьяна, наряженная в треуголку, сосредоточенно обгрызала гусиное перо. Второе перо она в то же самое время пыталась макать в чернила. Толстой, недолюбливавший Крузенштерна за строгость, с усмешкой отметил некоторое, пусть и карикатурное, сходство обезьяны и капитана.

И тут графа осенило. Он придумал, как досадить капитану.

* * *

Пока капитанская каюта пустовала, Фёдор Толстой тайно явился туда вместе со своей Манон. Взяв на столе чистый лист, граф оставил на нём несколько энергичных росчерков пером, для пущего эффекта полив свои иероглифы сверху чернилами.

Манон, ясное дело, заинтересовалась. Она проявила решимость незамедлительно взять урок каллиграфии. Убедившись в том, Толстой тут же удалился, весело насвистывая. Обезьяна осталась. Она с увлечением принялась испещрять каракулями бумаги Ивана Фёдоровича.

* * *

Никто из матросов и офицеров не видел, как Толстой зашёл в каюту к капитану с макакой на плече, и как потом он ловко и непринуждённо ретировался, уже в полном одиночестве.

Слоняясь по палубе в радостном возбуждении от ловко проделанной каверзы, Фёдор наткнулся на японского толмача. Тот посмотрел на графа как-то странно. Однако же и сам этот японец Киселёв — в европейском платье, с бритой на японский манер головой, с промасленной фигой из волос на затылке, — казался графу ходячей диковиной. А потому Толстой не придал этой случайной встрече ровным счётом никакого значения.

Отто, Мориц и Руся стояли на баке и болтали о том, о сём, когда к ним подошёл Киселёв, и, кланяясь, сообщил: