Две коровы и фургон дури - [12]

— Ну и как насчет…

— Насчет чего?

Спайк мигом поднялся, залез ко мне в холодильник и достал бутылку пива.

— Ну и денек сегодня выдался!

— Да?

— О да! — Он свернул папиросу. — Черт-те что за денек!

— А что такое?

Спайк закурил и выдохнул дым в небо.

— Хочу тебе кое-что показать.

— Да?

— Точно.

— А я должен кое-что сказать тебе, Спайк.

— Валяй.

— Мама просила тебя предупредить, чтобы ты не делал того, что задумал.

— Чего-чего?

— Ты слышал. Она последние дни все время чувствует запах гари…

— Ага, и видит летающих кошек! — Спайк расхохотался и стукнул себя рукой по коленке.

— Поверь мне, Спайк, это неспроста.

— О да, конечно верю! Но знаешь, что говорят о твоей мамаше в нашем пабе?

— Догадываюсь.

— Так вот, приятель, это тебе давно пора вырасти из всей этой дурацкой магии. Пора глотнуть настоящей жизни, парень! — Он постучал бутылкой по ступеньке и отпил пива. — Вот чего тебе не хватает, парень. Настоящей жизни!

— И что это значит?

— Я тебе покажу. Пошли.

— Куда?

— Ко мне.

— А зачем?

— А это секрет.

Знаю я эти секреты Спайка, но в тот вечер я не смог быстро придумать отмазку, поэтому спустя пять минут я уже догонял на своей «хонде» его фургон по улочкам Гринхэма.

Спайк жил в маленьком, продуваемом сквозняками бунгало: гостиная, спальня, кухня, туалет, а сбоку был пристроен гараж. Осенью дом дрожал от ветра, летом нагревался до температуры кипения, а в дождь отсыревал так, что со стен капала вода. В сентябре, к примеру, на кухне у него воняло плесенью так, что меня тянуло блевать. Прибавьте к этому завывания ветра и тоскливый стук дождя по крыше, и вы поймете, что это было за местечко. Поэтому я обрадовался, когда Спайк сказал: «Пошли в гараж, покажу тебе кое-чего», — по крайней мере, не надо будет пить с ним чай. У него не заварка, а веник, скажу вам по секрету, а чашки он никогда не моет.

— Оʼкей. — Я последовал за ним, как человек в той песенке, что звучит у меня в голове, когда я выпью или когда решу, что умею играть на гитаре. Пару раз я действительно думал, что сумею ее сыграть, но больше не пробовал. Вообще-то я даже не представляю, с какой стороны подойти к гитаре. Я вспомнил гармошку, которую мне в детстве подарили на Рождество, и как я своей игрой снес крышу нашей бедной Золушке. Задумавшись, я с размаха наткнулся на Спайка — он остановился перед дверью гаража и теперь стучал пальцем себе по носу.

— Ты чего? — спросил я.

— А вот чего! — Он распахнул дверь, и я вошел внутрь. Я вошел, бросил один взгляд по сторонам, и кровь застыла у меня в жилах.

— Ни хрена себе, Спайк! Ты что, рехнулся?

— Я тебя предупреждал, дружок, верно?

— Ох, ни хрена ж себе…

Спайк довольно засмеялся.

— Что… о чем ты меня предупреждал?

— Что однажды мне тоже попрет.

— Ты, придурок гребаный, что ты наделал?

Пучки сохнущих растений свисали со стропил.

— Спайк!

Сотни пучков.

— Неужели ты…

Черт знает, сколько их там было. Точно несколько сотен, а может, и вся тысяча.

— Что я?

Нет, не тысяча, больше. Две? Три? Я не знал. Не хотел знать. Я хотел закрыть глаза, а потом открыть их и увидеть пустой гараж. Я сказал:

— Спайк, не могу поверить, что ты сделал то, о чем я думаю.

— А о чем ты думаешь, умник?

— Неужели ты спер весь урожай тех жутких типов?

Спайк смотрел на меня, и его тупая башка кивала и кивала, как будто у нее была своя жизнь, как будто ей было плевать, торчит ли она на хозяйской шее или гуляет по горам Непала. Землетрясения, наводнения, да пусть хоть яки откроют рты и вознесут хвалу собственному богу — голова Спайка все так же кивала бы, не останавливаясь.

— Ага, — сказал этот недоумок, — весь до последнего листика.

— Боже мой, мама… — я подождал, пока звук этого слова не растаял в воздухе, — как мама была права! Она во всем была права, парень, и теперь ты влип! Причем по-крупному…

Глава 6

Глупость человеческая — это слезы, слезы тех, кто остается с разбитым сердцем или башкой на чужой карусели, когда умные уже успели соскочить. Проблема дурака в том, что он разговаривает на языке, которого и сам не понимает. Я стоял в дверях гаража и смотрел на дурь, но язык отказывался шевелиться. Целую вечность я ничего не мог вымолвить. Да и что я мог сказать, а? И зачем? Слова рождаются у нас в голове, отламываются по кусочку, падают на землю. И что от них остается? Осколки. Обломки, которые поглощает земля, а много веков спустя вновь выкапывают на свет археологи, отчищают, отмывают, изучают, классифицируют и ставят под стекло. А потом на них пялятся скучающие подростки. Или мечтатели. Мне столько надо было высказать Спайку, но слова столпились у меня в голове и толкались локтями, желая пролезть вперед, а я их не пускал. Как будто знал, что произойдет потом, как будто мог подсмотреть будущее, увидеть веревки и острую, холодную сталь, почувствовать ужас и боль, услышать вопли, разорвавшие тишину леса. Но все, что я мог в тот момент, — тупо пялиться на пучки конопли, вдыхать их запах и думать о расплате.

Да, расплата. Я думал о расплате. Я чувствовал, что она не за горами, уже рядом, скручивает и морщит горячий воздух, шепчет, что от нее не уйдешь. Расплата настолько не сомневалась, что ей уготовлено теплое местечко в этой истории и в жизни Спайка, что, хотя она и сгорала от нетерпения, все же решила подождать. А чего ей торопиться? У нее в распоряжении вечность, он могла ждать сколько хотела, хоть до тех пор, пока звезды не начали бы падать на землю.