Дважды войти в одну реку - [5]

— Раф, знаешь, что тебя погубит?

— Знаю, гордыня. Гордыня — это то лучшее, что осталось во мне со времен повального атеизма.

— Ты дослушай, дурачина! — Лёвин оживляется. — Поэзия — это, брат, такое дело… — он шевелит пальцами, — короче, стихи должны легко читаться и легко усваиваться, как манная кашка или протертые овощи, чтобы их можно было бы без труда заучивать даже с бодуна. В стихах важна не мысль, — убежденно говорит Лёвин, — мысль вообще может отсутствовать или быть тривиальной, ханжеской, — важен артистизм, а также ритм и экспрессия. А при декламации ещё и громогласность, доходящая до многозначительного пустозвонства. Помнишь, у Евтушенко?..

— Не сквернословь, — Раф сопит толстым носом.

— А что? Совсем не плохой поэт. Стало общим местом на чём свет костерить Жеку. А он пишет, старается… Премии всё время какие-то получает, за границу ездит…

— Мог бы и угомониться: как никак пятьдесят лет в строю. Поди, притомился, бедняга.

— Ай-ай, как некрасиво! Нападать на многоборца-богоборца! Что ж понимаю, это у тебя от зависти…

— Я завидую?! — Раф заходится деревянным смехом. — Если я чему и завидую, так это его знаменитым узорчатым пиджакам… Не знаешь, где он их берёт?

— Не знаю… Может, в цирке. А может, сам шьёт. Он на все руки мастер.

— Помнишь, что о нём сказал… этот… как его?..

— Пикассо?

— Да нет…

— Феллини?

— Да нет же!

— Уж и не знаю, кто еще мог о нём что-то сказать… Разве что, Роберт Кеннеди…

— Вспомнил! Борис Слуцкий сказал, что Евтушенко — это грузовик, который везет брикет мороженого.

Оба надолго задумываются.

Друзья пытаются представить себе похожий на сухопарого Евтушенко трехосный бортовой КАМАЗ, — обремененный порцией фисташкового мороженого, — который, надрывно ревя и кренясь то на правую, то на левую сторону, взбирается на поэтический Олимп.

Это не удается даже Титу: его изощренная фантазия, фантазия многоопытного литературного поденщика, подпираемая знанием основ метафизики и механистических теорий, не может преодолеть непреодолимое.

Фантазия Рафа менее богата. Но и она уводит его в область настолько путаных умозаключений, что в сравнении с ними гносеология Иммануила Канта и его учение об антиномиях чистого разума выглядят забавой не сложнее детской игры в крысу.

Глава 3

Минуты непосильного труда приводят к тому, что и без того красные лица друзей еще больше краснеют, а на морщинистых лбах выступает пот.

— Да, сказанул Боря лихо. Я едва мозги не вывихнул… — признаётся Раф. — Мне ли тебе рассказывать, как наш брат литератор обожает подержать за зебры своих собратьев по перу. Редко когда мы о коллеге скажем что-то хорошее. Разве что в тех случаях, когда коллега безобиден, но не по причине смерти, смерть как раз очень часто незаслуженно возвеличивает опочившего писателя, а по самому прозаическому резону — когда его, например, перестают издавать и когда он уже никому не может нагадить.

Тит размышляет над последними словами Рафа. Придраться не к чему, все правильно: таковы неписанные законы бездушного мира искусства.

— Ромен Роллан назвал Горького большим медведем, которого водят за кольцо в носу, — неожиданно брякает он.

Раф согласно кивает головой:

— Недурственно. На мой взгляд, это даже лучше того, что сказал о нём Бунин. Он обозвал Горького полотёром.

— Полотёром? Полотёр — это тот, — Тит задвигал ногами, — кто натирает полы?

— Во-во, — Раф смотрит Титу в глаза. — А самому Бунину досталось от Василия Яновского, который говорил, что у лауреата Нобелевской премии вкус был глубоко провинциальный.

— Помню… Яновский еще сказал, что бунинские "психологические" романы — это не что иное, как повторение века Мопассана и Шницлера, только по-русски, то есть с обильной закуской, жаворонками и закатами. Да-а, — Тит машет рукой, — даже меж гигантами фальши, раздоров, пинков, кляуз и зависти всегда хватало… — Раф замолкает. По его лицу разливается печаль. — Ты не находишь, Фомич, что все эти вумные разговорчики могут довести нас до сумасшедшего дома?

Тит пожимает плечами. Очень может быть. Вполне приемлемый вариант. В сумасшедшем доме хотя бы кормят три раза в день. После паузы он возвращается к истокам беседы.

— А вообще-то, Рафчик, я считаю, что тебе пора завязывать с поэзией. Не обижайся, но не твое это дело, ошибся ты с профессией. Уж смерть стучит в окно, а ты все никак не избавишься от пустых иллюзий… А тебе о душе пора думать, о душе! А душа у тебя, братец, грязная, препоганенькая, дерьмецом пованивает… С этакой свинячьей душонкой нечего и думать соваться в калашный ряд. Вспомни классиков, они ведь с чистой душой работали. Уж я-то знаю. И в церкву ходить надоть… Очищать ее надо, душу-то, в покаянных систематических молитвах, перед тем как ты её Богу отдашь. Но поскольку Богу отдашь ты её, надо полагать, не завтра и не послезавтра, стало быть, у тебя ещё есть какое-то время, чтобы перестроиться. И раз у тебя со стихосложением не выгорело, тебе необходимо заняться чем-нибудь другим, — молвит Тит. Он придвигает к себе стакан и с показным отвращением принимается потягивать водку через соломинку. — Чем-нибудь общественно полезным, так сказать…