Дважды войти в одну реку - [20]

— Свою начитанность можешь демонстрировать шлюхам! — набрасывается на Зубрицкого Герман. Он тяжело, с натугой, дышит. — Ты меня перебил, а я говорил серьезные вещи… о том, где бы сейчас лежал бедняга Лёвин, если бы его подстрелил… — Герман делает паузу, показывает Зубрицкому кулак и громким голосом заканчивает: — если бы его подстрелил… этот твой окаянный Вильгельм Телль!

— И где бы я, позвольте полюбопытствовать, лежал? — с подъемом спрашивает Тит Колосовского.

Лёвина увлекают воспоминания о лихой и неосмотрительно рискованной юности. И не только о юности, но и о том времени, что располагается еще глубже…

Его голову в последние месяцы все чаще и чаще стала будоражить мысль о том, что прошлое, возможно, утрачено не окончательно и что он, каким-то образом объегорив Главного Часовщика, еще сможет, открутив время назад, в коротких штанишках и синей матроске, с деревянным мушкетом на плече пошататься по переулкам своего детства.

Барственный глас Колосовского возвращает его к действительности.

— Ты, вернее, твой прах, измельченные в труху головешки, в которые превратились бы твои бренные останки, то есть пепел после сожжения, пересыпанный в спичечный коробок, лежал бы сейчас там, — монотонно вещает Колосовский, — где только что покоилось тщедушное тело ныне здравствующего Гарри Анатольевича Зубрицкого, эсквайра, — палец с золотым перстнем указывает сначала на бывшего ученого, затем на диван. — Я ясно выражаюсь, сэр?

— А почему не на кладбище, сэр? — обеспокоено спрашивает Тит.

— Кладбище для тебя слишком людное место, ты бы там вряд ли прижился… Там шумно, громокипяще… Ты же всегда был склонен к творческой тишине… И потом, сознание того, что мы не расстанемся даже после смерти… — Герман напевно читает:

Благая смерть, приди!

Страдает тот, кто дураком рожден…

Глава 8

Приятели торжественно чокаются, с достоинством выпивают, и в воздухе повисает непродолжительная тишина, полная глубокого смысла.

— Интересно, — нарушает молчание Герман Колосовский, озирая стол в тщетных поисках закуски, — в этом доме есть хоть какой-нибудь корм? Должен проинформировать почтенную публику, что я испытываю мучительный, просто чудовищный, голод. Который необходимо срочно утолить, иначе я кого-нибудь из вас зарежу и сожру, приняв за каплуна. Раф, дай чего-нибудь пожевать! Я не привереда, согласен на консоме с телячьими клецками, антрекот по-бретонски и миндальные бисквиты.

Ему никто не отвечает.

Раф резко встает и выходит из-за стола.

— Кажется, этот день никогда не кончится, — говорит он. И уточняет: — Этот проклятый день.

Раф отводит в сторону тяжелый занавес, распахивает дверь и, взяв в руку вместительную ивовую корзину, выходит на балкон. В комнату, обтекая тело поэта, вторгается тугая волна знойного воздуха, пахнущая дешевыми сигаретами, раскаленным асфальтом и кошками.

Левая рука Шнейерсона ложится на балконные перила.

Голова наклоняется, взгляд уходит вниз и упирается в мостовую, покрытую после недавнего дождя подсыхающими лужами, в которых отражаются черные купы тополей и дрожащая синь неба.

Раф вкладывает в рот два пальца, указательный и средний. Пронзительно свистит.

— Опять его фокусы с лукошком, — громко шепчет Зубрицкий и кривится. — Никак не успокоится. Нашему стихотворцу не дают покоя лавры Планше… Внимание! Сейчас мосье Шнейерсон приступит к торжественному спуску и последующему подъему импровизированного контейнера для транспортировки провизии…

— Если в корзине окажутся пулярки, — страстно произносит Герман, — страсбургский паштет, анчоусы и маринованные миноги… — он делает глотательное движение.

— Как же. Жди. Опять какую-нибудь мерзость вытянет. Какой-нибудь субпродукт. Вроде поросячьего хвостика, селезенки селезня, мозга дятла, куздры бокра или недоваренного сердца Бонивура.

— А что? Совсем неплохо! Отличный праздничный набор! Я бы еще добавил к нему бычьи рога, конские копыта и улыбку саксофониста. А пулярка — это… это, брат, важно! Если ее с грибами да артишоками… — Герман подкатывает глаза и вздыхает. — Ах, знали бы вы, друзья, как я соскучился по зеленым кубкам с хересом, соусам на меду, варенью из розовых лепестков, засахаренным кореньям, марципанам, голубям, начиненным крыжовником…

Внизу, на противоположной стороне двора, на первом этаже монструозной кирпичной коробки, когда-то воздвигнутой для ответственных работников аппарата ЦК, служебный вход в гастрономический магазин.

Если погода благоприятствует, то там, возле входа, на тарных ящиках или бочонках из-под пива с утра до вечера сидят и проводят время за неторопливыми разговорами о всякой всячине солидные, всегда задумчивые грузчики, стародавние приятели Рафа.

Раф знает, что по его просьбе эти основательные люди сделают все что угодно.

Для них не существует ничего невозможного.

Попроси их Раф достать с неба луну, достанут луну, попроси извлечь из преисподней Сатану, извлекут Сатану.

И не просто извлекут, а еще и доставят его, этого всемогущего князя подземного мира, козлинобородого Вельзевула, упирающегося, недоуменно поводящего налитыми кровью глазами, пахнущего паровозной топкой и псиной, по любому адресу, который Шнейерсон им укажет.