Дважды один - [5]

Потом я говорил по телефону с Диной. Я сказал ей, что страна мне нравится, что ничего нового про Стаса я пока не узнал, что я уже скучаю и т.п. В Нью-Йорке, по её словам, шёл снег с дождём. Повесив трубку, я вспомнил, что вокруг — земля, текущая молоком и мёдом. Я сел за столик уличного кафе и попросил мне их принести. Официантка принесла стакан холодного молока, я спросил, а где мёд? Она растерянно улыбнулась. Рассмеялась и сказала, что теперь поняла. Но мёда у них нет. Я понял, что она отнесла «honey» в свой адрес. Я спросил её, как это будет на иврите. «Мотек» — сказала она и, улыбнувшись, устремилась к другому столику. Я вспомнил о разговоре с тётей, который произошёл во время моего «домашнего ареста». Тётя высказала предположение, что виновна в исчезновении Стаса женщина. «Он влюбился! — воодушевлённо воскликнула тётя Этя, — и они решили вместе скрыться. Не знаю, куда. Ну почему ты так смотришь? Ты не веришь, что человек может так влюбиться? Стас может. А ты — нет, поэтому ты и не веришь». Я сказал, что не верю потому, что Стас не оставил никаких следов в книгах записей пассажиров самолётов. «Разные бывают обстоятельства», — пробормотала тётя. Глядя на посетителей кафе, я думал о том, какие это могут быть обстоятельства. И могу ли я на самом деле влюбиться? Официантка перелетала от одного цветка-навеса к другому, как пчёлка, стряхивая пыльцу с очередной своей сигареты. Я бы на самом деле был не прочь... Но влюбиться?

Я сказал «Здравствуйте, дядя Дан», несильно пожал руку и подумал, что получилось странное словосочетание. Дано..., найти... Как в школьном задачнике. Лицо его было пятнистым, тяжёлые роговые очки сползали с носа, как они не падали, было загадкой. По-русски дядя говорил с сильным акцентом, но свободно, в том смысле, что речь его была затруднена не только на русском. Когда он говорил по мобильному телефону на иврите, он точно так же тяжело подбирал слова. Дело тут было не в языке, а в возрасте. Возраст у дяди был вполне библейский. С моря дул ветер, стало не то чтобы прохладно... Но плавать мне уже не хотелось. Дядя вообще не собирался совершать омовения, во всяком случае, он не захватил с собой купальных принадлежностей. Мы немного посидели на набережной, глядя на мальчишек, бегущих к морю с досками для серфинга. Стоя на ногах, никто из них не катался, они просто заходили подальше в море (благо везде здесь у берега мелко, можно далеко зайти и будет по пояс), ложились на доску грудью, и тогда их стремительно несло к берегу. Наперегонки с «барашками», похожими на древесную стружку... Не так чтоб очень похожими... Но по крайней мере, так писал Стас. Тогда мне показалось, что это чересчур «кучеряво», да и непохоже, но сейчас, когда мальчишки на самом деле как бы строгали море... Нет, всё равно непохоже, — подумал я, — впрочем, что я понимаю во всех этих «море смеялось» и «приедается всё...» Во всяком случае, море располагает к игре словами... Сами «барашки»... а чего стоят английские прозвища волн, например «skipper daughters», «дочки шкипера»... Я спросил дядю, писал ли он когда-либо стихи. «Да, — сказал он, — и сейчас иногда пишу. Но они на иврите, а ты ведь не знаешь иврит?» Мы пошли в сторону дядиного дома на улице Дизенгоф. «Я слышал, что вы приехали сюда в 27-м году?» — сказал я. «В 24-м», — уточнил дядя Дан, при этом он остановился и провёл в воздухе черту. «Вот здесь тогда был песок. Но ты всё это уже слышал. „Превратили пустыню в цветущий сад“ et сetera. В общем, я приложил к этому руку. Как это по-русски? Я не помню». «Озеленение?» — предположил я. «Ну да. В этом смысле... А так — из сионизма на практике ты видишь, что получилось. Как из любой идеи. Идеи хороши на бумаге». Я не стал ничего отвечать на эти его слова. Они предназначались для местного употребления, а я был гостем. То, что меня окружало, мне нравилось. Но это ведь был взгляд туриста. И потом, у меня не было никогда никаких идей. А у дяди были, по крайней мере, у его родителей, когда они приплыли сюда... Когда мы вошли в подъезд, дядя сказал: «Минутку, я посмотрю почту». Открыл свой ящик и достал жёлтый конверт. В лифте он разорвал его и извлёк несколько соединённых скрепками страниц. Посмотрел и перевернул их ко мне. Я увидел рисунок какого-то растения. «Ты конечно знаешь, как оно называется», — сказал дядя. «Нет, — сказал я, — растений, которые я знаю по имени, катастрофически мало. Не больше десяти. Как будто память моя состоит в основном из пустыни. И я никак не могу из неё выйти». Он слабо улыбнулся. «Но это могло бы войти в десятку, — сказал он, — dionea muscipula, по-русски — венерина мухоловка. Семейство росянковых. Растёт, в основном, в болотах Флориды. Прикосновение к ней вызывает раздражение шести чувствительных волосков. Происходит складывание листа, и неудачливое насекомое...» Дядя раскрыл передо мной ладонь. И сомкнул кулак. «А почему вам это прислали?» «Из университета, они всё ещё помнят обо мне, шлют свои статьи, зовут на семинары. Но мне что-то всё это не кажется интересным», — говоря это, дядя просматривал текст, следовавший за рисунком. Мы вошли в квартиру. Гостиная была многоугольной формы, стеллажи с книгами, среди которых мне бросились в глаза тома старой «Британники». В одном углу стоял аквариум без воды, с голым каменным ландшафтом. На стенах в рамочках висела целая серия рисунков, на которых были изображены цветы с явными антропоморфными чертами. Их я где-то уже видел... «The Wall», фильм Алана Паркера. Но странно, — подумал я, — откуда они здесь?.. В фильме они были рисованными вставками, и теперь на стене дядиной гостиной создавали ощущение наложения миров... ещё они напомнили мне аппликации, которые мы делали в младших классах к 8-му марта... И это растение в конверте... Я вспомнил, что когда дядя спросил меня в лифте, у меня в голове мелькнуло слово «ризома».