Двадцатый век. Изгнанники: Пятикнижие Исааково. Вдали от Толедо. Прощай, Шанхай! - [215]

Словом, Мадьяр очнулся в дешевой курильне опиума, чьими «услугами» могли воспользоваться люди далеко не богатые. Здесь предлагали опиум «второго дыма» — зелье, остающееся в трубках после того, как их выкурят в дорогих, куда более комфортабельных и, разумеется, недоступных для всех, курильнях, предназначенных для элиты. Обугленные остатки маковой смолы с высоким содержанием тяжелого вторичного дегтя одурманивали мозг быстро и надежно, как удар молотом по голове. Человек погружался в блаженную полудрему, в сладостное, расслабленное беспамятство. Но когда действие наркотика кончалось, наступало тяжелейшее похмелье, одним из компонентов которого было непреодолимое отвращение к любой пище. Единственное спасение от мук сулила следующая трубка.

Мадьяр очнулся с пересохшим горлом и жуткой горечью во рту, шершавый язык был словно посыпан стружками, каждый глоток причинял боль. Иначе после пробуждения от «второго дыма» и не бывает. Теперь его мучила страшная жажда: наверно, он мог бы выдуть целое ведро рисового пива — отвратительного желтого пойла, ни хмеля в нем, ни пены. Но все же это было лучше, чем кипяченая вода с болотным привкусом из двухлитровых бутылей. Правда, башка от него трещит, будь здоров, так что Мадьяр изобрел для этого напитка, не заслуживавшего пивного звания, собственное наименование: «Самая дешевая головная боль в мире!» За наглость называть себя «человеком разумным» эволюция наказала двуногих прямоходящих самым большим среди всех живых существ мозгом — вот и головная боль у них соответствующая.

Через силу поднявшись, Мадьяр с трудом перешагнул через лежащих, одернул юбку на оголившихся бедрах погруженной в глубокое беспамятство женщины.

— Гуд бай, дорогая Илона! Или Ингрид? Или Жанетта? Передай привет и поцелуй Европе, о которой ты сейчас грезишь. Нашей ненаглядной, нашей проклятой Европе! И дай тебе бог отсюда выбраться, желаю тебе этого от всего сердца!

Свою тираду он изрек по-венгерски, сочувственно глядя на молодую женщину, с полуоткрытым ртом вперившую в потолок невидящий взор, вздохнул и махнул рукой: нет, не выберется, куда там! «Второй дым» держит крепко — как ржавый волчий капкан, как вмурованная в стену каземата тяжеленная тюремная цепь, как каменный якорь, спущенный в непроглядные потемки души.

Перед тем, как выйти на улицу, он плеснул себе в лицо пригоршню воды из таза в передней. Старуха с покрытыми черным лаком зубами, отчего ее рот походил на темную бездну, церемонно поклонилась — что для такого низкопробного притона было несколько странно — и протянула ему полотенце сомнительной чистоты. Мадьяр брезгливо отстранил ее рукой. Можно было с уверенностью предположить, что древняя жрица одного из бесчисленных шанхайских храмов «второго дыма» венгерского не знала, но Иштван Келети упорствовал в желании общаться на своем родном языке:

— Благодарю тебя, графиня Марица, благодарю, о, желтоликая мимоза! Вот, держи свою мзду. И сервус[40], до следующего раза!

Он ссыпал в костлявую ладонь пригоршню медяков — ее чаевые — и стал спускаться на нетвердых ногах по скрипучей деревянной лестнице.

На улице было влажно, холодно и противно. Тяжелые облака нависли над необычайно пустыми улицами, редкие прохожие не обращали внимания на мигающие многоцветные рекламы и освещенные витрины, торопясь поскорее убраться отсюда. Все это навевало странное, тревожное ощущение нависшей над городом беды. Келети поймал рикшу, и по дороге к порту понял, что за то время, что он провел в опиумном небытии, в реальном мире произошло нечто из ряда вон выходящее. На углах улиц, на крышах отелей и других высоких зданий дежурили японские военные патрули; броневики и миниатюрные, сделанные в Италии танкетки охраняли ключевые перекрестки, нацелив стволы своих орудий и пулеметов на неведомого врага. В воздухе, казалось, звенит сторожкая напряженность, в закатном небе мельтешили шустрые, как осы, японские истребители, различить которые было легче на слух, чем на глаз.

Мадьяр потыкал носком ботинка в спину кули, и тот, замедлив бег, но не остановившись, повернул к своему пассажиру голову.

— В чем дело, маста-маста? — спросил пассажир по-английски.

Худющий кули разразился в ответ длинной речью в полной уверенности, что тоже говорит по-английски — ему польстило обращение «маста-маста», т. е. мистер по-шанхайски. Тем не менее, Мадьяр не понял ни слова.

Впрочем, одно слово он все-таки понял: Nippon.

Судя по всему, это было самое важное, ключевое слово.

Чуть дальше, когда они проезжали мимо гостиницы «Палас», Мадьяр снова потыкал носком ботинка в спину кули:

— Стоп, ваше сиятельство! Стоп!

Рикша остановился, как вкопанный, с покорством клячи ожидая следующих приказаний клиента.

Мадьяр поспешно зашел в табачную лавку при гостинице. Улыбающийся продавец отвесил три поклона и предложил ему пачку алжирских сигарет из темного табака.

Мадьяр отрицательно покачал головой:

— Нет, нет, я не за этим. Мне бы узнать, что произошло? Бр-р-р… Авиа! Ниппон. Риализ? Ферштейн? Андерстенд? Что там случилось с Ниппон?

Продавец просиял: он, наконец, понял, что нужно этому господину: