Двадцать шестой сезон - [6]

5

На Мегере, казалось, все было испепелено. Однако, приспосабливаясь к новым условиям, под толщей пепла корчились в агонии бесчисленные организмы — продукт радиационных мутаций. Делились, почковались, спаривались, прорастали, вылуплялись из коконов, гибли — и снова возрождались. В этом году сезон желтой радиации выдался особо яростным, но программа сезонной эволюции шла своим чередом: то там, то здесь наружу стали выползать существа совершенно иного типа, чем прежние обитатели планеты. Некрупные, закованные в конусный панцирь, они проворно сновали на змеевидном брюшном мускуле, отыскивая кусочки минералов — единственную их пищу.

Мысль, исподволь вызревающая после разговора с доньей Декамповерде, теперь разом выплеснулась из подсознания и захватила меня целиком. Почему Масграйв не захотел беседовать со мной? А вдруг убийство — незаметно для себя я принял это определение — совершил человек! Чудовищное предположение, недопустимое, а потому, может, никем и не проверенное.

Всю ночь я боролся с дикой мыслью, убеждая себя, что убийство — событие для человечества чрезвычайное, исключительное. Под утро, измученный сомнениями и угрызениями совести, я понял, что просто так мысли, как и навязчивую мелодию, из головы не выкинешь. Чтобы разубедить себя, возможен только один путь — досконально изучить всех участников Тринадцатой гиперкосмической и выяснить их отношения между собой. Как знать, не было ли у кого повода желать гибели Феликса Бурцена и Аниты Декамповерде? Если нет, то все подозрения сами собой отпадут.

Заверив себя, что расследование будет вестись не для того, чтобы обвинить ученых, а, напротив, чтобы высвободить их от обвинений, я сразу же почувствовал себя легче.

Итак, с чего начать? Со списка. Я задумался: в каком порядке записывать имена? И тут же спохватился: заранее определять порядок — значит предполагать различные степени подозреваемости. Так не пойдет. Стараясь не раздумывать, я быстро написал шесть имен. Бурцен, Тоцци, Масграйв, Декамповерде, Елена Бурцен, Саади. Тут же пришлось зачеркнуть Бурцена и Декамповерде. Уж не самоубийство они вдвоем совершили, в самом деле. Первым в списке теперь стоял Альберто Тоцци.

Войдя в кают-компанию, я сразу приметил Саади, вставшего навстречу мне с дальней стороны длинного стола. Профессор был одет в просторную голубую арабскую дишдашу с расшитым бисером воротом и широкими рукавами. Из-под дишдаши выглядывали плетеные, на босу ногу шлепанцы. Саади приложил руку ко лбу, коснулся груди и слегка наклонил голову. Волосы его были аккуратно зачесаны назад волнами, черные, чуть тронутые сединой. Затем Саади вытянул вперед крепкую ладонь с пухлыми пальцами.

— Рад лицезреть вас воочию, Алексей Васильевич, — приветствовал он. — Присаживайтесь. И позвольте на правах старожила — я на гиперлете уже пятые земные сутки — поухаживать за вами. Вы любите чай? — обратился Саади. И, покосившись на соседних пассажиров, сказал: — Знаете что… Пойдемте-ка, Алексей Васильевич, пить чай ко мне. Заодно и побеседуем. У вас, чувствую, накопилось немало вопросов. Не возражаете?

Я не возражал. Мы перешли в каюту Саади, как две капли воды похожую на мою. Впрочем, колоритная личность временного хозяина уже наложила отпечаток на спартанский интерьер комнаты: секретарь был безо всякой почтительности низложен на пол, а его место на столике занимало большое круглое блюдо из красной меди. В центре посудины стояла серебряная вазочка, покрытая затейливыми орнаментами. Вазочка имела антикварный вид и напоминала старинный сосуд, в каких когда-то хранили жидкость для письма.

— Нет-нет, — перехватил мой взгляд Саади, — это не чернильница.

Он откинул резную крышечку сосуда и в открывшееся углубление положил желтоватую, с ноготь величиной пирамидку.

— Именуется сей малоизвестный в наши дни предмет, — торжественно изрек профессор, — курительницей, и предназначен он для курения благовоний.

Саади щелкнул пьезоэлементом в основании курительницы, и пирамидка задымилась. По каюте пополз приторный, немного удушливый, но не лишенный приятности аромат.

Саади заглянул в столик, извлек оттуда два пузатых грушевидных стаканчика, разлил из термоса дымящуюся темно-коричневую жидкость. Я попробовал: чай, на мой вкус, был слишком крепкий и чересчур сладкий. Однако из вежливости пришлось изобразить восхищение. Профессор просиял.

— Алексей Васильевич, вам трудно представить, насколько я признателен за то, что вы пошли мне навстречу. Я уже давно мечтал еще раз посетить Мегеру, но не было случая.

Я немного смутился.

— Зовите меня Алексеем, профессор, — попросил я.

— Ну что ж, как прикажете, — улыбнулся Саади. — Только и вы в таком случае, Алексей, зовите меня Набилем. Я старше вас всего лет на двадцать пять, так что разница в возрасте позволяет…

Эти слова профессора пришлись мне по душе. Признаться, я с самого начала не был уверен, как к нему правильно обращаться.

— Люди, выросшие не на Востоке, — признался Саади, — редко бывают знакомы с обычаями моей родины. А они, кстати, очень просты. Берется имя полностью, а лучше — первая часть имени, и перед ним ставится вежливое обращение: профессор, доктор, сайд, устаз. Но самая распространенная форма обращения на Ближнем Востоке — называть мужчину по имени старшего сына. Моего, например, зовут Фейсал.