Двадцать первый: Книга фантазмов - [8]

С течением времени этот камень в сознании Климента Кавая начал обретать почти алхимические, магические, даже мифические свойства. Его одержимость камнем ΑΓΑΘΗ ΤΥΧΗ ΛΥΧΝΕΙΔΙΩΝ переняла и Майя. Повзрослев, она самым внимательным образом прочитала книгу, которая оказала такое сильное влияние на ее отца.

— Посмотри, — как-то раз сказала она отцу со свойственной ей иронией, — посмотри, что пишет далее автор твоих любимых путевых заметок о волшебном камне…

— Вернее, метафизическом камне, — поправил ее, со своей стороны, очень серьезно профессор Кавай.

— Не важно. Послушай, что он пишет: «Существует еще и другой камень, найденный недавно (в 1892 году) в месяце июле в доме Христо Савина. На нем высечена такая надпись:

ΙΟΥΛΙΟΥ ΘΗΙΓΟ

ΝΟC ΠΟΠΛΙΩ ΕΡΟΝ

ΠΝΩ ΤΩ ΠΑΤΡΩ

Ω ΚΑΤΑ ΤΟΝ Θ. ΟΡ

ΚΙCΜΟΝ ΤΗC ΔΙΑΔΗ

ΚΗC ΤΟΝ ΒΩΜΟΝ

ΕCΤΙΑΝ ΚΑΙ ΤΑ ΘΕΙ

Α ΑΥΤΩ ΕΠΟΙΗΣΑΝ».

Ты понимаешь, о чем идет речь?

— Не совсем. Тут упоминается некий Юлий Теигон Поплий…

— …который в соответствии со священной клятвой, данной на Библии, подарил алтарь и реликварий…

— …церкви. Выходит, речь идет об основании храма. Великолепно! Я раньше не обратил на это внимания.

— Папа, это другой камень, отличающийся от «твоего». А есть и третий. Вот что написано в книге далее: «Существует камень в доме Андроника Пармака, который путешественники по непонятным причинам не заметили. Надпись на том камне не сохранилась полностью, остался только ее фрагмент:

ΚΑΙΠΙΩΝ ΔΡΥΑΝΤΟΣ

ΤΗ ΠΑΤΡΙΔΙ_ _ _ _ _.

Эта надпись важна тем, отмечает автор заметок, что в ней указано имя, высеченное еще на одном камне, по которому Хан[5] в свое время сделал очень точные выводы относительно истории Охрида». Речь идет о надписи, относящейся к некоему приношению Кайпиона, сына Дриянта, в пользу родины. Вот, прочитай!.. И только потом говорится о «твоем» камне с благословением.

— Просто удивительно!

— А по-моему, ничего удивительного. Такие камни в Македонии найдешь, где ни копни. Обычная археологическая дребедень.

— Некоторые вещи, кажущиеся нам пустяками, — деликатно поправил профессор дочку, — в науке приводят к важным открытиям. Поэтому, моя дорогая, мы должны серьезно относиться к любому факту, — с некоторым превосходством и даже высокомерием сказал профессор Кавай.

Не желая далее разрушать отцовские иллюзии, Майя громко чмокнула его в щеку, многозначительно сказала «конечно, профессор» и направилась к двери. У подъезда ее ждал Гордан.

— Кроме того, — она вдруг остановилась и повернулась к отцу, — мы должны принимать во внимание и личность автора записей. Имя господина Алкивиада Нуши[6] не имеет слишком большого веса в научном сообществе, не так ли, профессор?

— Что ты имеешь в виду? — холодно спросил ее отец, который всегда презирал научный позитивизм, полагая, что настоящий ученый, шире — мыслитель, никогда не должен наглухо ограждать себя стенами прагматики от неких необычных явлений, чего, как правило, требует от него наука.

— Я просто хотела тебе напомнить, что автором этих заметок является Бранислав Нушич, комедиограф.

— «У берегов Охридского озера» — абсолютно серьезный труд, — твердо сказал профессор и, помолчав, добавил: — Думаю, ты не можешь с этим не согласиться.

— Я боюсь, профессор, как бы ты не попал впросак с этими надписями… на исчезнувших камнях, — сказала Майя, на этот раз, без какой-либо иронии в голосе.

— Знаешь, твое занудство напоминает мне некоторых моих вечно сомневающихся и ни во что не верящих коллег. Таких, кстати, у нас на факультете, как головастиков в луже… — сказал Кавай уже сердито, надел очки и склонился над большим линованным листом бумаги, на котором он делал какие-то карандашные записи своим мелким аккуратным почерком.

— Это правда — наш факультет превратился в болото, но какое я имею к этому отношение…

— У вас нет научного ликования, нет мечты. Для нас в свое время это было самое главное, заменяло еду и питье…

— Откуда же тогда столько головастиков? Значит, вы не вырастили достаточное количество научных аистов. Что касается нас, то мы едим людей и пьем деньги, — Майя улыбнулась, не в силах скрыть насмешку по отношению к устаревшим взглядам своего отца, — такое нынче время, все можно.

— …мы собирались, горячо обсуждали наши научные проблемы, мы смеялись искренне, от души… — не слушая ее, говорил профессор, продолжая что-то писать.

— И сегодня твои бывшие студенты и аспиранты смеются — прямо надрываются от смеха… У кого-нибудь в кабинете соберутся — на столе домашняя ракия и колбаса с чесноком, которые им прислали родственники из их умирающих деревень, — и давай перемывать косточки своим учителям — профессорам с городским происхождением, готовые сожрать и переварить их вместе с колбасой в своих здоровых деревенских желудках, забывая, что именно благодаря им перед ними открылся путь, приведший их к «пищеварительно-научной» карьере…

— Майя, пожалуйста, не драматизируй! — попросил примирительным тоном Кавай.

— Мне очень жаль, папа, но упомянутые тобою головастики размножаются в лужах, которым вы сами позволили появиться. Из-за социалистической солидарности или, может, от жалости… До сих пор вы смотрите на мир сквозь розовые очки, — сказала Майя отцу, быстро добавила «я тебя люблю» и выбежала из дома.