Двадцать первый: Книга фантазмов - [51]

Преодолевая тревогу и стараясь внешне оставаться спокойным, профессор напряг мышцы и еще раз потянул кольцо, теперь уже изо всех сил. Тяжелая дверь медленно и со скрипом сдвинулась с места. Когда Кавай вошел внутрь, то заметил еще одну такую же. Он вспомнил старуху, которая рассказывала про три двери. Через какое-то время он убедился, что действительно есть и третья дверь, которая, в отличие от первых двух, открывалась от себя. Пройдя в нее, профессор, наконец, зашагал по широкому коридору с арочным сводом, извилистому, уходящему вперед, докуда хватало глаз.

Профессор узнал этот коридор по точному описанию в книге. «Значит, Нушич и в этом был прав», — заключил Климент Кавай и вспомнил, как недоверчиво отнеслись его коллеги к комедиографу как автору путевых записок. «На хороших комедиографов можно положиться, они ничего не выдумывают; их успех в том, что люди реагируют на то, что им знакомо». Климент Кавай продолжал идти еще минут двадцать, пока не достиг места, в котором выяснилось, что коридор имеет ответвление. Он пошел по нему, но наткнулся на стену.

Профессор подумал, что новый проход — это мираж, и попытался объяснить это явление, когда из глубины послышался стук, заставивший его ускорить шаг и вернуться. Он обернулся, когда стук стал совсем близким. В тот самый момент из того коридора, который он счел несуществующим, вылетела повозка и быстро покатилась в сторону выхода из тоннеля. Это была та же самая двуколка, с той же лошадью и тем же возничим, которых профессор видел утром на рынке. Кавай вспомнил, что от Царевой он слышал о призраке, который, пролетев по воображаемым параллельным коридорам подземного хода, продолжал двигаться в реальном мире, совершая свои странные прогулки на протяжении веков. Потом мимо Кавая проскакал русоволосый античный всадник в украшенном с двух сторон золотыми бараньими рогами блестящем шлеме, горяча черного, почти бешеного большеголового коня.

Призрачный колесничий и всадник позади него потерялись за поворотом, и профессор повернулся, намереваясь продолжить путь, но тут же остановился. Перед ним неожиданно возник человек в кафтане грубого сукна и в высокой шапке из домотканого холста цвета глины. Он стоял, скрестив руки на груди, почти касаясь ладонями плеч, склонив голову и смиренно глядя себе под ноги. На его лице краснела свежая рана — от удара кнута кучера, решил профессор, присутствовавший при известной сцене. Тихий дервиш доброжелательно посмотрел на Кавая и отошел в сторону, дав ему пройти. Профессор снова напрягся и рассеянно кивнул, почувствовав дружелюбие призрака, после чего дервиш повернулся и быстро зашагал дальше по коридору, туда, куда всего несколько минут назад ускакали разгоряченные кони и их разъяренные хозяева.

62

Когда зазвонил телефон, Станка Коева убиралась в гостиной. Она с тряпкой в руке подошла к телефону и нехотя сняла трубку. Постояла, нахмурив лоб, но потом ее лицо просветлело.

— Майя, дорогая! — закричала она в трубку. — Как ты там?

Станка стояла и кивала. Она и сама не понимала, почему, но звонок этой девушки вдруг стал для нее чем-то очень значительным. Ей казалось, что он соединяет ее с Горданом. Видимо, она почувствовала, что Гордан не представляет свое будущее без Майи, и поэтому начала видеть в ней нечто большее, чем просто девушку сына. Теперь, когда никого из них не было рядом, это ее предположение получило еще одно доказательство, и звонок Майи к ним домой приобретал в ее глазах все большее значение.

— Конечно, я дам тебе его номер, дорогая. Подожди немного, я поищу, где он записан, — сказала Станка Коева, выпустила тряпку из рук и начала рыться в куче бумаг, которые Деян оставил на столике неразобранными. Там были магазинные чеки, список дел, которые нужно было сделать в ближайшее время, визитные карточки и листочки с телефонными номерами, такие, как и тот, на котором был записан номер Гордана в Вене. Не найдя нужный листок, Станка положила трубку рядом с телефоном и начала перебирать бумажки обеими руками. Когда она, наконец, нашла его и снова взяла трубку, улыбка сползла у нее с лица, она вся потемнела. Всхлипывая где-то там, отчаянно далеко, Майя в муках бессвязно изливала ей свою душу — она практически призналась в том, что провела любовную ночь с незнакомцем.

— Давай-ка, дорогая, успокойся, — сказала Станка, ощущая, как травмирована эта девушка, которую, если говорить честно, раньше, когда та приходила к ним домой, она встречала со все растущей неприязнью из-за ее самоуверенности, казавшейся высокомерием. Станка Коева была женщиной старой закалки, и она не одобряла слишком вольное поведение Майи. Она привыкла к тому, что жена должна быть тенью, следующей за мужем, она сама была всегда рядом с Деяном — и в счастье, и в беде. Станка боялась, что целью этой девушки, которая, не стесняясь, кокетничала с ее сыном, целовала его даже в ее присутствии, было показать, прежде всего, ему самому, да и ей с Деяном, что она может вертеть Горданом, как хочет.

Теперь в этом прерываемом всхлипами голосе она не слышала ничего из того, что ей не нравилось в Майе. Это была исповедь ребенка, где-то далеко задыхающегося от боли и нуждающегося сейчас в понимании и поддержке близкого человека. Станка вспомнила, что эта девушка осталась без матери, подумала, что ее добродушный, но вечно занятый отец, даже если бы и захотел, не смог бы понять, через какие испытания проходит его дочь, и она инстинктивно приняла на себя роль защитницы. Эта была ее роль — и по велению сердца, и по воспитанию.