Двадцать два дня или половина жизни - [4]

Этой теме Фюман всегда уделял большое внимание. Повесть «Однополчане», получившая широкую известность не только в ГДР, но и за рубежом, новеллы «Суд божий», повесть «Эдип-царь», упоминавшийся уже цикл «Еврейский автомобиль» — все эти произведения уверенно и последовательно разоблачают фашистское мировоззрение. Его внутренняя противоречивость, эклектизм, неприкрытая демагогия и склонность к подтасовке не могли долго оставаться незамеченными даже для тех, кто в больших количествах потреблял нацистское варево и не всегда располагал фактами, позволявшими проверить, насколько все это согласуется с действительностью (а ведь многие, подобно юному Фюману, сталкивались иногда и с фактами). Тогда прятались в укромный уголок сознания тревожные вопросы и рождалась особая недобросовестность мысли, начинавшаяся с одиночных уступок лжи и постепенно полностью отдававшая разум на откуп высокопарной демагогии. Поэтому вопрос, почему нацизм производил такое «околдовывающее» (в резко негативном, в отличие от сказки, смысле) действие на людей, неразрывно связан для Фюмана с другим вопросом — какова доля его личной ответственности и личной вины за происходившее в Германии. От него писатель не может и не хочет уйти. Мужественно и честно всматривается он‘в свое прошлое, не сужая проблему «что я должен был сделать» до «что я мог сделать», не пытаясь укрыться за спасительными фразами «не я», «я не убивал».

Хотя солдат Фюман всю войну прослужил связистом, отстукивавшим приказы и личные телеграммы командования, и пальцы его нажимали на телеграфный ключ, а не на спусковой крючок автомата, суд суровой совести не позволяет ему выделить себя из ряда тех, кто участвовал в карательных экспедициях, грабил и убивал, оставляя за собой выжженную землю, кто стоял у печи крематория. «Я был, подобно сотням тысяч таких, как я, — молодым фашистом, думал, как они, чувствовал, как они», — это главное для писателя, исходная точка в его безжалостных по отношению к себе суждениях. Потому что фашизм, как удивительно точно формулирует Фюман, — «это не только то, что где-то дым пахнет человеческим мясом, но и то, что стоящие у газовых печей заменяемы». В этом для него самое страшное проявление фашизма — люди, как взаимозаменяемые детали одной машины, всегда готовые исполнить, не рассуждая, любой приказ. Какой — это не так уж важно, важна лишь потенциальная готовность к его исполнению, вырастающая на развалинах личности.

А если удавалось человеку среди этого кошмара сберечь «душу живую», если не всегда срабатывал тщательно отлаженный нацистский механизм подчинения, то где, когда начинался компромисс с собственной совестью, предательство по отношению к самому себе? Почему для многих внутреннее неприятие фашизма так и не выливалось в открытую борьбу с ним? Почему они так и оставались в пределах вопроса «что я могу», а другие не задавали себе даже его? Ведь если внешне жизнь человека развивается по прямой, его биография тем не менее — это сумма огромного количества «открытых точек», тех поворотных моментов, в которых намечается некий выбор, осознаются другие пути, подобные множеству автобусных маршрутов, расходящихся из одного и того же пункта. Такая многовариантность человеческого бытия, переплетение в жизни разных, подчас противоположных возможностей, между которыми необходимо выбрать одну, становящуюся в результате этого действительностью, ответственность за свой выбор и формируют личность. Тонко прослежен у Фюмана этот неоднородный процесс в новеллах цикла «Еврейский автомобиль», где как раз из таких «открытых точек» складывается в результате цельная биография. Не однажды были даны рассказчику возможности поворота, — поворота, который оставался несвершенным, пока не сложились для этого определенные личностные предпосылки.

Именно сфера личностного и занимает сейчас писателя прежде всего. Он стремится уловить то почти незримое, незаметное для постороннего соотношение между изменением сущности человека и изменением направления его жизни, понять, какой внутренний процесс обозначают простые и вроде бы привычные слова «человек меняется». Все это имеет для Фюмана и большую личную значимость. Он стремится найти в своей жизни тот неведомый, ускользающий от него момент, когда началось его внутреннее разногласие с фашизмом, когда, казалось бы, прочно смонтированное фашистское мировоззрение дало первую трещину. Не тогда ли, в кинотеатре, когда кадры хроники, показывавшие обреченных на смерть людей за колючей проволокой, диктор сопроводил издевательским комментарием: «Вот, мол, евреи работают первый раз в жизни», — и весь зал дружно засмеялся?

А может быть, тогда, когда был оглашен приговор на Нюрнбергском процессе, воспринятый писателем как приговор всему фашистскому прошлому Германии, и себе тоже? Или все-таки несколько позже, в антифашистской школе, в то удивительное время, когда, как и многими годами позже, на Варновской верфи, где рождалась книга репортажей о людях труда, писатель особенно остро ощущал сопричастность движению истории? А не мог все же этот перелом свершиться раньше и в какой мере он сам виновен в том, что этого так и не произошло? Это честные, бескомпромиссные, суровые по отношению к себе суждения. Такова нравственная установка писателя, вызывающая доверие и уважение.