Два писателя, или Ключи от чердака - [18]

— Ну, тем более, вы же ровесники! — она удовлетворенно кивает. — Значит, жили не так, согрешили, зла пожелали кому–нибудь.

— Да что ты, Лельке было всего полтора, Леня только купил машину…

— Вот видишь, купил машину. Он ведь пишет стихи?

— Ну и что? Не за счет стихов же он живет!

— А Чин, представь, только так и живет, представь: только так! Пьюбис взял его в школу — это впервые, впервые он на службу ходит. Он пытался после института работать — в сельской школе. Только представь, Чин — в средней школе! Он не смог, он сбежал, оставив записку. Трудовую там и бросил, армию предпочел. Ирина, он же никуда не вписывается, всех пугает. Он о мухоморах всюду кричит, а я сама их пью, как антираковое, по капельке… С нашей–то экологией… Я похожа на наркоманку?

— Нет, что ты! Ты — не похожа.

Она выглядит очень пристойно, и голос мелодичный — ей бы на радио выступать. Или на телевидении, она хорошенькая.

— Игорь меня от стольких комплексов избавил! Все мои тайны всему городу рассказал. И мне о всех своих любовницах, представляешь? Ему, бедняге, еще ни разу девственница не попадалась!

Мне не хочется заглядывать в их постель.

— А что у меня на личном фронте? — спрашиваю.

— Смотри–ка, — она разглядывает чертежик, — у тебя пик сексуальной активности. Будь осторожней.

Куда уж осторожней, думаю. Слаще того поцелуя во сне ничего не будет.

28

Весь вечер, вплоть до постели, я надоедаю мужу рассказами о Ларисе.

— Она варит Чмутову траву, а к ней ничего не липнет! Какая осанка… Мы с ней совсем разные.

— Не догадываешься, почему? — он пробирается под мое одеяло. — Почему ты все время заляпываешься? Куда–то лезешь?

— Кто к кому сейчас лезет? Ну, Ленька! Ты хочешь сказать, что я такая из–за твоей могучей спины.

— Из–за моего могучего всего. Я помог тебе сохраниться.

— Сохраниться… С нашим–то обжорством… Она тоже троих родила, а посмотри, какая стройная!

— Вот уж кто меня ничуть не привлекает! Зачем мне стройная? У меня вот что есть. И это, и вот это…

— О, господи! Погоди. Ну, не трогай! Я хотела рассказать про гороскоп…

— Свет включить? Бумаги достанем?

— Леня, ну когда мне еще с тобой поговорить!

— Говори–говори, я весь внимание, — он усаживается, скрестив руки на животе. — Только недолго, а то я засну.

— Она сказала, что в тридцать семь с половиной лет случаются катастрофы. А мы как раз тонули. Представляешь?

— Да уж… Но ведь не все же тонут.

— Те, кто духовно не развивался…

— В тридцать семь? Александр Сергеевич Пушкин, например…

Леня решительно на меня наваливается. Я пытаюсь освободить нос. Зачем я вообще болтала! Теперь он меня не подождет, рассердился, устал уже ждать. Теперь или ссориться или… Я срочно пытаюсь что–то нафантазировать. Я молоденькая проститутка, а он старый аристократ. Я его обслужу, еще бы руки освободить. Или ноги. Освободить бы хоть что–нибудь… Нет, на старого аристократа это мало похоже. Нетерпеливый подросток. Крупный такой, пыхтит прямо в ухо — ничего, мы сейчас с этим справимся. Я томная тридцатипятилетняя дамочка, а он неопытный, шестнадцатилетний. Лето. Дача. Дом, как у мамы. Там через дом родители Пьюбиса. Странно, я Пьюбиса там не видела никогда. Пьюбис с Чмутовым парились в бане. Зимой. Мне Майоров сказал. Пьюбис с Чмутовым. С Чмутовым? С Чмутовым… С Чму–у–утовым. С Чмутовым, с Чмутовым… С Игорем. Надо же… Все.

29

Теперь я читаю его книжку, как разведчик. Ищу хоть что–нибудь «про любовь», не встречаю и с надеждой приступаю к роману, к конспекту романа, как он его назвал. Герой конспекта, писатель Омутов, долго стоит перед зеркалом, выбирая имидж: пальто, хайратник, перо за ухо, затем отправляется ошарашивать трамвайных пассажиров. Он гуляет якобы по Перми, но я, пермячка, не узнаю родного города. Он описывает улицы Свердловска, кружит и кружит в окрестности моего дома: в редакции, на рынке и на площади — мне никогда не хотелось здесь гулять.

Я впервые прилетела в Свердловск с трехнедельной Машей, Леня заканчивал аспирантуру, я спряталась к маме под крыло. Не так много я сделала в жизни поступков, ради которых хотела бы повернуть время вспять. После полнокровной московской юности запереть себя в чужом городе, в суетливых днях одинокого, какого–то надрывного материнства… Я не знала здесь ни домов, ни названий улиц. Родители переехали лишь недавно и перед работой всякий раз обсуждали маршруты — папе нравилось объяснять, как ходят трамваи. Я слушала эти разговоры, как рассказы о дальних странах. Однажды, совсем уж затосковав, я вырвалась за пределы двора и с коляской пошла на проспект, пусть ребенок подышит городом. Был теплый июльский вечер, зажглись фонари. Из кинотеатра выходили люди, распространяли запах духов и сигарет, прищуривались, озирали реальную жизнь, окликали своих. В них постепенно угасал просмотренный фильм, как гаснет в кинозале надпись «Выход». Я попыталась затесаться в толпу, прислушаться к разговорам и смеху, я постояла на остановке. Освещенные окна трамваев подрагивали, казались мне чередой заманчивых кадров…

Как только, с чем только и куда только с той поры мне не приходилось передвигаться по Свердловску! С санками, лыжами, Зоей и Машей в переполненном грязном троллейбусе, с Диггером в наморднике, с костылями для Лени, в намокающих валенках, с флюсом, с бабушкой в скорой помощи, цветами в такси, клещом за ухом, с анализами, тортом, байдарочными веслами, с умирающей черепахой, гуманитарной помощью, с ожогом живота, платьем для утренника, фанерой в кузове, мешком раствора в багажнике иномарки. И в красивой шубе, и в дорогом макияже, с солидным мужем, в перекрывающих друг друга облаках французской парфюмерии… Одного только не было в моей свердловской жизни: просто так, куда глаза глядят, с подругой, с приятелем, а еще лучше одной, растворяясь в толпе, как в Москве, как в Париже…