Два пера горной индейки - [94]

— Посиди, посиди, — покачал я головой. — Не пойму я тебя, Ким, юродивый ты, что ли? Нахалы, понимаешь ты или нет?! Хамы! И с ними надо поступать по-хамски. Сколько они у тебя по рублику забрали? А ты все даешь. Такая доброта хуже воровства. Сколько можно терпеть этих бездельников?! Мы работаем, а они сидят себе, поплевывают! А теперь совсем ушли!

— Да, надо поговорить с ними, — согласился со мной Ким, — нехорошо.

— Поговори, поговори... Еще раз поговори и еще, — заводился я, — а они пошлют тебя куда подальше. Для Колокольцева это лучшие люди, у них журналы в порядке. Год рождения у каждого проставлен и даже домашний адрес.

— Причем, — добавил доцент, — все они ровесники и все живут в общежитии.

Не могу я спокойно относиться к несправедливости. Овчаров и Козельский не только ездят на нас, они развращают нам студентов. Студент видит, что его товарищ не ходит на занятия у другого преподавателям сам перестает ходить.

— Надо бы Колокольцева пригласить на стадион, — сказал я, закончив переодеваться. — Пусть посмотрит, что тут происходит.

— Он был недавно, — ответил мне Шелестов. — Козельский сказал, что отпустил своих пораньше, что у них производственное совещание, а Володька сидит себе, что ему... Вот кончат игру, проведет разбор, мол, все идет нормально.

Он зашнуровал ботинки и поднялся:

— Удивительно, как отдельные слова меняют свое значение. Я о слове «бездельник». Сейчас оно звучит как очень мягкое, этакое журящее словечко, и только. А я недавно читал повесть Марлинского «Амалатбек», и там слово «бездельник» звучит как самое страшное оскорбление. Там наши солдаты кричат своим врагам: «Бездельники, в куски изрубили наших раненых!» Или так: «Это все бандиты, бездельники, головорезы!» Сто лет тому назад бездельник приравнивался к головорезу, к убийце. Бездельник был последним человеком, изгоем.

Тут меня уже зло взяло.

— А ты везешь их на своем горбу, — повернулся я к Киму. — Гастролеры! Пришли, журнальчики заполнили, бумажки написали и в пивную.

— С ними ничего не поделаешь, Сеич, такие люди, — сказал Ким примирительно. — Выгони их, они другое место найдут. Искать недолго.

— Ну что же, каждому свое, — вмешался доцент, — я философствую, Ким Васильевич, как ты говоришь, — везет, а ты у нас борец. Тебе и карты в руки.

— А что ты думаешь? Возьму и скажу на следующем заседании кафедры, встану и все скажу. Кто работает, а кто ездит на чужом горбу. И про очковтирательство скажу. Возьму Витькин журнал, где будет отмечено, что сегодня у него все присутствовали на занятиях, и покажу его. Возьму Володькины журналы и проверю года рождения и адреса. Надо ткнуть носом нашего старого труса, пусть нюхает, какую показуху развел на кафедре.

— Его тоже можно понять, Сеич, — сказал Ким, — год до пенсии. — Он чесал свою плешь, а доцент смотрел на меня, как мне показалось, с удовольствием. Но в его доброжелательной улыбке чуть-чуть читалась ирония.

— Не поймет, — проговорил Шелестов, имея в виду нашего шефа, — не поймет и обозлится. Решит, что ты под него копаешь. Тогда греха не оберешься. Что ты, его не знаешь? И потом, хорошо ли на товарищей доносить? Надо с ними сначала поговорить.

— Да что с ними разговаривать?! Не говорили разве?! Я считаю, Ким, что мы не должны молчать, — доказывал я. — Нельзя с этим мириться, пойми, Ким. Если вы меня не поддержите, вы будете последними подлецами.

— Прости меня, Леша, — сказал доцент, — но я представил себе конечный итог твоего мятежа. Сейчас у нас на кафедре тихо. Противно, но тихо. После ж твоего выступления, по сути дела, ничего не изменится, но жить станет невозможно. Образуются лагери, начнутся подсматривания, подсиживания... Как хорошо, что сейчас у нас этого нет. Перебиваемся на одном подхалимстве. Ты можешь выпустить джинна из бутылки. Ведь если быть тенденциозным, то можно и у тебя что-нибудь найти. У тебя даже легче, ибо ты больше делаешь. А изменить при Колокольцеве ничего не удастся. Пора тебе быть умнее. Ты говоришь о частностях, о двух бездельниках. Но даже если убрать эту частность, общий порядок не изменится.

Шелестов помялся, покряхтел, запихал в свою спортивную сумку завернутые в бумагу кеды и вышел.

— И этого не переделаешь, — сказал доцент. — И не надо. Все бы были такими, как он. Идем?

Мы прошли мимо Кима Васильевича, сидящего на месте Овчарова, и направились к выходу со стадиона. «Чего я опять завожусь? — думал я. — Опять мне больше всех надо...» Флоринский молчал, видимо обдумывая наш разговор, а потом заговорил:

— Понимаешь, оба они, конечно, подонки, пьянь. На свете всегда существовали и существуют подонки. Пусть они себе тупеют и спиваются. Постепенно и они сядут на одну скамейку с теми, кто сидит здесь с утра на трибунах. Я не испытываю к ним ничего, кроме брезгливого отвращения, и, если увижу, что один из них валяется посреди дороги, переступлю и пойду со спокойной совестью дальше. Наверное, естественный отбор среди людей происходит не только благодаря генам и воспитанию, но и обусловливается наличием свободной воли человека. Ты можешь стать пьяницей и погибнуть, а можешь стать Лобачевским, Королевым или Пастернаком. Это в твоей воле. Особенно у нас в стране, где так легко учиться и, в общем-то, легко прожить.