Два моих крыла - [52]
Мы шли по заросшей улице Секисовки к озеру. Оно все было на виду, как только в деревню входишь. А как ближе к нему идешь, так и кажется, будто оно тебя с двух сторон обхватывает, манит к себе…
Зотей сильно успел загореть, как-то неуловимо помолодел, шел пружинисто, широко размахивая руками, словно собирался взлететь да побыстрее встать над озером, над гусиным своим хозяйством, похвалиться, погордиться всем, что у него было.
— Тут как-то стали спать укладаться, и приди мне в голову; вот ежели бы я от совхозу поехал робить, так дали бы счетовода да учетчика, бригадира да зоотехника, а там, глядишь, управляющий бы появился. Отчетность и прочее. Задорожал бы гусь-от — ужасть. А с ревизией, а с контролем, с бумажками етими… Опять бы гусь не на моде оказался. Смешно тожно мне стало. Тут веснусь пошел в конюховку. Снег с утра — как прорвало. Конец марта, а он торопится, пластает, снег-от. Стоят лошадешки, табунком сбилися. На их снегу — как одеяло. Конюх сидит в конюховке, покуривает. Я ему по большой матери отмахнул. Свою бы скотину держал без корма на вольном воздухе? Оне таки скучные, лошадешки-то, понылые, корпуса не держат даже. Кинь, говорю, холера, сенца хоть имя, остыли, поди. Ну кинул. Дак они как люди в очереди, когда мало предмету остается, кинулися, одна другую отталкиват да лягат, даже и жеребят. У меня тожно слеза брызнула. Гад ты, говорю, больше никто! А он смеется: не сымут, мол, с работы, больше нет сюды желающих, шибко мало платят. И то. Глаза бы не глядели на таких хозяв.
— И столько у вас тут гусей? — спросила я Зотея, прикрывая глаза ладошкой от бликов озерной воды.
— Дак все записал, у кого сколь принято гусями и гусятами. Робята считали — боле двух сотен получается. Но сама знашь, цыплят по осени… Гришка, забодай тебя курица лапой, ты куда, варначина, поплыл! — закричал он мальчишке в лодке. — Сети, ли че ли, не видишь! Вертайся, все сети прирвешь! Вот уж скалка, вот уж вертун. И как его в школе держат? Вот уж не думал, что у Верки такой рассыпун будет. Сама-то смирена была, кто чужой в дом, она шасть под кровать и сидит, пока не уйдут. Дикарка и дикарка. Вот че город-от делает: никакого краю парень не знат.
— А почему же Вера-то не осталась с вами, все ж последняя?
— Дак ить уж она росла, считай, не здесь. Уж без коровы. А ежели в дому коровы нет, откуль доярка-то вырастет? А боле некуда ей было. Вот и поехала, выучилась на фершала. В деревне-то двоим фершалам тесно. Вот и робит тихонько на отшибе. Вся наша деревня, чуть чего — к Верке. Да и то, автобус который раз придет, а который — нет. А и приходит, так поздно. В городе ко врачу не запишешься, анализы там сдать или какую процедуру от электричества — не поспешь. Вот и бегут к Веруньке, кто припоздат. А теперича вовсе к нашему фершалу за освобождением не торкнешься: едь в район…
Я смотрела на гусиную колонию, и как-то не по себе мне было: вот сгоношила Зотея на это хлопотное дело, а дальше что? Ведь получится, все получится, как задумал Зотей…
Наложив полную брезентовую сумку золотистых карасей, пошел проводить меня Зотей заросшей деревенской дорогой. Он весело покрякивал, строил планы на следующую весну. Обещал книжку про цветы изучить и все тут, в Секисовке, опробовать. Меня не покидало ощущение, что кто-то смотрит мне вслед, словно догоняет и не может догнать. Почему-то хотелось, чтобы скорей повернул назад Зотей — мне было отчего-то неловко перед ним, будто оставляю я его наедине с какой-то бедой. Хотя… Что за бред? Полон дом внуков, и гусиная его фактория процветает, и сам он в добром здравии. Чего же грустно?
И уж когда Зотей повернул обратно, сердечно распрощавшись со мной и пригласив приехать на «ярманку, когда гусей будут делить», я поняла, что толкало в спину и не пускало уйти, не обернувшись.
На взлобке, где раньше собирались на сенокос, жатву, давным-давно, говорят, еще в первые дни колхоза, старый секисовский плотник Ивушкин единолично, коньком, срубил большую башню водонапорную. Дернешь ручку, торчащую из стены, на себя, и польется водица. Сама по себе башня эта, сказывали, была первой постройкой колхоза, диковиной. Но еще больше дивились придумке Ивушкина — флюгеру на маковке башни. На одном конце его кованый петух, каких сажали на дымники, а на другом — вертушка. Дует ветер, петух и бегает по кругу, ищет стороны света. Помню, еще Дуня первым делом, как проснется поутру, за шторку глянет, на петуха, куда смотрит. В деревне мало кто знал, где он, север, а где юг. Ивушкин на четырех стенах башни дегтем и обозначил, где они. Бывалец, сказывают, был этот Ивушкин! Еще на Ленских приисках мечтал, чтоб коллективно делом управлять. Там и грамоте научился у жены ссыльного. Вот и оставил грамоту свою четырьмя буквами.
Я в детстве на петуха этого часто смотрела. Все казалось, закричит когда-нибудь, раз так мечется. Но он молчал. И нынче молча метался. И все эти годы. Заполошно искал те стороны света, куда разбрелись секисовцы. В этот раз его клюв был направлен в мою уходящую спину.
Я подошла к башне. Дернула ручку. Вода полилась, хрустальными брызгами окатило меня всю. Словно каждый день тут бабы брали воду, не застоялась она, не прогоркла. Родниковая. А родник разве заткнешь вот такой ручкой? Живуны где-то там, под землей, торят себе новые дороги, берегут свою живительную силу. Не припадем ли запоздало?
Прозу Любови Заворотчевой отличает лиризм в изображении характеров сибиряков и особенно сибирячек, людей удивительной душевной красоты, нравственно цельных, щедрых на добро, и публицистическая острота постановки наболевших проблем Тюменщины, где сегодня патриархальный уклад жизни многонационального коренного населения переворочен бурным и порой беспощадным — к природе и вековечным традициям — вторжением нефтедобытчиков. Главная удача писательницы — выхваченные из глубинки женские образы и судьбы.
Анатолию Емельянову присущ неиссякаемый интерес к жизни сел Нечерноземья.Издавна у чувашей считалось, что в засушливом году — тринадцать месяцев. Именно в страшную засуху и разворачиваются события заглавной повести, где автор касается самых злободневных вопросов жизни чувашского села, рисует благородный труд хлеборобов, высвечивает в характерах героев их высокую одухотворенность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В сборник вошли произведения известных и малоизвестных широкому кругу читателей авторов, которые занимали и занимают свое место в истории, становлении и развитии нашей литературы, — рассказы А.Фадеева, К.Федина, Ю.Тынянова, В.Каверина и других советских писателей. Многие из этих авторов знакомы читателям как авторы романов, драматических произведений. И в этом сборнике они открываются с новой стороны.
«Цветные открытки» — вторая книга ленинградской писательницы. Первая — «Окно» — опубликована в 1981 году.
С писательницей Риммой Коваленко читатель встречался на страницах журналов, знаком с ее сборником рассказов «Как было — не будет» и другими книгами.«Конвейер» — новая книга писательницы. В нее входят три повести: «Рядовой Яковлев», «Родня», «Конвейер».Все они написаны на неизменно волнующие автора морально-этические темы. Особенно близка Р. Коваленко судьба женщины, нашей современницы, детство и юность которой прошли в трудные годы Великой Отечественной войны.
