Два моих крыла - [48]
Скоро и он пришел, узнав, видно, от кого-то из ехавших со мной в автобусе, что я благополучно прибыла наведать Дуню. Зотей всегда не задерживался с приходом. То поручение какое давал в городе, то просто «за жизнь» поговорить, узнать про «севера», где работал его сын и где мне не так уж редко приходилось бывать, во всяком случае, куда чаще, чем в деревне.
— Ну, че, кориспонден, прибыла? Давненько не наведовала Дуню-то. Она уж все окны обскакала — чей-то, мол, долго не ехает. Вот не дал бог своего племени, а баба ишшо не износилась, хоть пахай на ней, — говорил он не то с завистью, не то с одобрением. — Она завсегда тебя чует. Седня ветрел ее у магазину. Грит, седня прикатит. «Как знашь?» — спрашиваю. «Печь протопелася, а на углях головешечка, — грит она мне. — Ну, стало быть, и ждать надо. До этого сколь ни глядела — не было»…
Я засмеялась. Зотей не поддержал.
— Смех-от смехом. А ты ее не забывай.
Забыть я ее не забывала, но двойственное чувство стала испытывать, собираясь в деревню. До смерти хотелось повидаться с Дуней, с Зотеем. Да просто с деревней. Сделать передышку. Но ныло и не давало покоя то, что внушил мне Зотей. С директором отношения вконец испортились, когда поделилась с ним планами Зотея.
— Христа ради, девка, не связывайся с дирехтором, — просила Дуня. — Он же меня с потрохами съест. Тут все под ним ходят. Он дирехтор, а мы хто? Он захочет и велит объехать мой огород, чтоб не пахали. Вон он как наказал этак-то новеньких, мол, откуда приехали, туда и вертайтесь, нечего свои порядки тут заводить. И объехали их огород.
— Так это же самоуправство! — возмутилась я.
— Ага. Поди пожалуйся! Дирехтор ногой дверь, говорят, открыват не то что в Сельхозтехнике, а и в райкоме. Как же — передовик! Писали уж. Приезжала комиссия. Ну, то да се. Вроде у него економист под сапогом, как хочет, так и повернет оплату. Указали. А по народу слух пошел, мол, до пензии ему недалеко. Да и человек тут рожденный, где, мол, лучше-то найдешь?
Вот и двойственность моя от этого. Не так-то просто все в лоб решить. Тут как-то надо по-другому.
План созрел, когда Зотей присел на крылечко с упреками за редкие приезды.
— Когда в Секисовку-то собираетесь с гусями? — спросила Зотея.
— А я рази собирался? — уставился на меня Зотей.
— Да сколько раз. И цветы собирались развести для горожан на продажу, — не унималась я.
— Да когда ето я тебе говорил, а? — с недоумением вперил в меня глаза Зотей.
— Вот так. Все говорят, как бы надо, как бы они сделали, все начальство критикуют. А как до дела — нас тут нет.
— Да ты погоди, девка, че хоть ты несешь?
— Ну да. Рисовали вы, дед Зотей, мне картины из прошлой жизни, разжигали мое воображение. Теперь все взяли в моду вздыхать о прошлой жизни. Ах, раньше, ах, самовары без шнурья, ах, барашки в загоне, ах, штофы с пшеничной водкой. Все! Мне в городе надоело нытье такое слушать! — И ушла, оставив озадаченного Зотея на крылечке. Я слышала, как он жаловался Дуне на непонятность моего поведения, горевал, обвиняя себя, что вмешался не в свое дело, советуя мне почаще приезжать.
Не спалось мне в эту ночь на мягкой Дуниной перине. Дуня мне и молочка советовала выпить, чтоб быстрей уснуть, и меду в ложке приносила. И сама она чего-то не спала. Я слышала, как она ворочалась. И до боли, до страха потерять ее стало мне жаль мою Дуню, мою стареющую хлопотуху.
— Слышь, — зашептала она в темноту, — ты седня така баска приехала, как росой умытая. Да в платье в новом. Видели тебя да сглазили должно. Ты три раза плюнь через левое плечо и сразу уснешь. Я те завтра спряду шнурок из шерсти. Ты на ем девять узелков завяжешь и вокруг тальи обернешь. Все по народу ездиешь. А со шнурком никто не сглазит. Че я раньше не сделала? — Найдя наконец выход из положения, она тут же и храпнула, проваливаясь в сон, решив для себя побыстрее приблизить таким образом утро, чтобы приступить к ночному решению.
Утром Дуня в заботах позабыла обо всем. Еще бы — сегодня предстояло взвешивание телят. От привеса зависел ее заработок. Директор постановил платить только за привес. Это новшество обговаривали долго, приходя к выводу, что опять экономит фонд заработной платы, за что ему вынесли благодарность.
— Хоть бы у меня у первой взвешивали, — молила кого-то Дуня. — Хоть бы у первой.
— А почему? — спросила я.
— Дак очень просто. Я в прошлый раз угодила последней. Телята целый день не поены, не кормлены, на солнышке. Целый день маялись натощак, последнее из них вышло…
— Как же так, выходит, кто после кормления сразу попал на взвешивание, у того и привес будет больше. А если поддать корма больше…
— Вот-вот. Тут уж как бригадиру угодишь. Если не навредишь — так первым пройдешь…
— А если навредишь, и вообще всегда вредишь — так, выходит, все и будешь в последнюю очередь. И передовики липовые получатся.
— Дак конешно. Он, теленок-от, выпьет полведра пойла да сена сколь съест, сенажу. Бери на теленка пять килограмм, а их у меня семьдесят.
«Ого-го! — подумала я. — Вот интересно, если бы я тут постоянно жила, привыкла бы небось, притерпелась. Или нет?»
Размышления мои прервал осторожный стук в дверь. Я выглянула.
Прозу Любови Заворотчевой отличает лиризм в изображении характеров сибиряков и особенно сибирячек, людей удивительной душевной красоты, нравственно цельных, щедрых на добро, и публицистическая острота постановки наболевших проблем Тюменщины, где сегодня патриархальный уклад жизни многонационального коренного населения переворочен бурным и порой беспощадным — к природе и вековечным традициям — вторжением нефтедобытчиков. Главная удача писательницы — выхваченные из глубинки женские образы и судьбы.
Анатолию Емельянову присущ неиссякаемый интерес к жизни сел Нечерноземья.Издавна у чувашей считалось, что в засушливом году — тринадцать месяцев. Именно в страшную засуху и разворачиваются события заглавной повести, где автор касается самых злободневных вопросов жизни чувашского села, рисует благородный труд хлеборобов, высвечивает в характерах героев их высокую одухотворенность.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В сборник вошли произведения известных и малоизвестных широкому кругу читателей авторов, которые занимали и занимают свое место в истории, становлении и развитии нашей литературы, — рассказы А.Фадеева, К.Федина, Ю.Тынянова, В.Каверина и других советских писателей. Многие из этих авторов знакомы читателям как авторы романов, драматических произведений. И в этом сборнике они открываются с новой стороны.
«Цветные открытки» — вторая книга ленинградской писательницы. Первая — «Окно» — опубликована в 1981 году.
С писательницей Риммой Коваленко читатель встречался на страницах журналов, знаком с ее сборником рассказов «Как было — не будет» и другими книгами.«Конвейер» — новая книга писательницы. В нее входят три повести: «Рядовой Яковлев», «Родня», «Конвейер».Все они написаны на неизменно волнующие автора морально-этические темы. Особенно близка Р. Коваленко судьба женщины, нашей современницы, детство и юность которой прошли в трудные годы Великой Отечественной войны.
