Два моих крыла - [42]

— Как я понимаю, хочешь ты по карте посмотреть, куда ступишь зимой. Дело. Толково и разумно.

— Мне сказали, что лучше вас никто этих мест не знает.

— Ну что ж, давай твою карту, посмотрим. Я бы и сам пошел с вами зимой, да далеко, силы не те, что раньше.

— Да вы только посоветуйте, как лучше, а там мы сами допрем, — сказал и — раскаялся…

— Допрем, допрем! — Брови деда сбежались в одну линию. — Допрем… Уж больно вы быстрые, лихие. Вот ты технику еще собрался везти. Техника-то, может, и ничего. А люди?

Они долго сидели над картой Кузьмина. Потом старик сходил в избу и вынес оттуда свою, сделанную от руки, с понятными только ему пометками и надписями.

Он заставлял Кузьмина записывать приметы, характерные изгибы рек, советовал, где лучше разбить пункты для отдыха водителей.

И когда вконец потерявшие терпение вертолетчики загрозились оставить здесь Кузьмина на неделю, дед довел его по карте до места, где будет первая стройплощадка.

— Зимой перед выходом еще прилетай. Может, еще чего вспомню, — снова глядя, как показалось ему, дружелюбно, сказал Яков Андреевич.

Оставалось поблагодарить его и лететь назад. Кузьмин уже протянул было руку, а Яков Андреевич — свою, для рукопожатия, но в последний момент старик словно передумал, лукаво посмотрел на гостя из-под лохматых бровей и жестом пригласил сесть обратно на крыльцо.

— Ты вот что. Ты вроде парень неплохой. Неиспорченный еще. Но… все равно давай расписку, — твердо произнес он, поглаживая большим пальцем лоб и бровь.

— К-какую расписку? — опешил Кузьмин.

— Обыкновенную. Как у вас при технике безопасности. — Он достал из бокового кармана сложенную вдвое тетрадь в косую линейку, аккуратно отделил от нее два листа из середины. — Вот. Пиши в двух экземплярах. Один себе, другой мне.

Кузьмин озабоченно посмотрел на него: что еще за причуда?

— Пиши. «Я, Кузьмин Владимир, — как тебя по батюшке? — вот и пиши, — обязуюсь при начале работ по освоению месторождения лично сам и требовать от подчиненных мне людей не ездить по озерам, где рыба мечет икру, на вездеходах, тракторах, машинах разной проходимости и не разводить костров с соляркой не только на этих озерах, но и в стороне от зимника. Уличенных мною ли, кем другим в браконьерстве обязуюсь немедленно списывать на Большую землю. Обязуюсь следить за тем, чтобы никто не стрелял птиц, в том числе и в полярную сову, которой любят украшать квартиры, не стрелять весной гусей, уток, гагар и не ставить сети в устье речек. При нарушении мной или кем-то другим этих обязательств не буду протестовать против применения ко мне или другим строгих мер, в том числе и передачи материалов в следственные органы». Вот. А теперь распишись. Забирай один экземпляр себе, — распорядился Яков Андреевич, когда Кузьмин поставил точку, и, весело глядя на старика, снова подумал: «Причуда».

Они распрощались, и вертолет вертикально пошел вверх, оставляя внизу избу, собак и сидевшего на крыльце старика.

…Чем дольше смотрел Кузьмин на листок бумаги в косую линейку, тем меньше оставалось в нем веселой уверенности, что это была причуда. Подобных обязательств дать здесь было больше некому, и мысль о старике неотступно преследовала Кузьмина всю эту ночь. Он отчетливо понял, что не дает покоя старому человеку ни днем ни ночью, что устоялось и спрессовалось в главных хранилищах его души, откуда боль в словах и отчаянная жажда найти понимание и сочувствие у молодого еще человека, который пришел на Север, может, на всю жизнь, и небезразлично старику, с каким настроением пришел он сюда. Надеялся потревожить, заставить задуматься над чем-то далеким пока Кузьмину, далеким от его дел и забот…

К утру комары поутихли, тоже, видимо, устали. На какой-нибудь час Кузьмина сморил сон. Ему снился Яков Андреич, во весь рост. Он заполнял собой все пространство, смотрел на Кузьмина строго и цепко.

Пари

Состояние бессонного бодрствования. Замираю и вслушиваюсь в себя. Мне кажется — так я ближе к деревне, к Дуне, к Зотею. В лесополосе через дорогу поют соловьи. Тихо и хорошо в предрассветный час. Словно я в деревне…

Ну что она меня не отпускает, деревня? С чего это я тогда вскочила на велосипед и понеслась в Секисовку, к Зотею?

Впервые почувствовала в себе крестьянку, словно под грузом десятилетий, отделившим меня и моих родителей от деревни, скопилось все то, что враз сломало стереотип, гладкие ухоженные слова, и я стала самой собой.

Хорошо бы Зотей и моя Дуня пожили еще лет двадцать…

— Манаэст-то привезла? — после коротких объятий спросила Дуня.

— Помешались вы все тут на майонезе, — ворчала я, выставляя на стол банки с майонезом. — И чего хорошего в нем? То ли дело — сметана. В деревне — и без сметаны.

— У-у, сколь много привезла! — обрадовалась Дуня. — Седне похвастаюсь бабам на вечерней дойке. Утре Настасья и говорит: так бы и поела окрошечки, душа горит, вот до че окрошки охота! Все есть, а сметаны не добудешь. А без сметаны кака окрошка? Я уж ей отташу одну баночку, она мне колбасы давала — сын привез.

— Отказали вам, что ли, держатели-то коров? — полюбопытствовала я.

— Да начисто, горячка им в горло! Вот сколь годов тут живем, а все чужаками метят. А каки мы чужаки? Сама подумай. Как на ферме робить — давай да айда, мол, чем им займоваться, если не на ферме. Охо-хо…