Два листка и почка - [55]

— Руки вверх, свиньи! — загремел Рэджи, направив револьвер на стоявших в переднем ряду кули.

Потные лица отвернулись, словно кули боялись взглянуть прямо в лицо сахибу; иные зажмурились, как будто их слепило сияние полуденного солнца.

— Подождите, Рэджи, — прошептал Крофт-Кук и, решительно сжав губы, рассчитано медленно ступая, пошел на толпу, едва преодолевая внутренний страх перед грозившей ему опасностью.

Толпа смешалась, кули стали пятиться, толкая друг друга, точно на них наступала смерть.

— Не бойтесь, братья, — призывал кули из Бхутии, стараясь пробраться из задних рядов. Наконец, очутившись впереди, он воскликнул:

— Хузур, де ля Хавр сахиб послал нас к тебе изложить свои жалобы. Сардар Неоджи…

— Молчать, дубина! — заорал, бросаясь на него, Рэджи Хант. — Назад, или я тебя застрелю на месте. Де ля Хавру нечего соваться не в свое дело. Все немедленно расходитесь! Марш по домам!

Он подошел почти вплотную к бхутийцу, но, не дойдя двух шагов, остановился и обратился к стражникам:

— Ведите всех в поселок! Немедленно, иначе я их всех перестреляю!

Стражники выступили вперед и стали прикладами подгонять людей, заставляя их идти обратно. Ружья нагнали страх на кули, они кричали и молили:

— Господин, господин, пощади нас!..

— Прочь ступайте, сволочь этакая, — вопил в свою очередь Крофт-Кук, увлеченный лихим примером Рэджи, и наступал на кули под прикрытием стражи. — Сейчас же домой! Я сам переговорю с де ля Хавром.

И он грозно шагал, негнущийся, упрямый и непостижимый, с холодным блеском в глазах.

— Господин управляющий! — возмущенно воскликнул горахпурец.

— Прочь, прочь, — повторял Крофт-Кук, продолжая гнать перед собою кули.

— Бейте их, если они станут нарушать порядок, — приказал он снова страже. — Прочь отсюда! Сейчас же!

— Выполняйте приказ! — с готовностью подхватили стражники и сурово направили свои ружья на толпу.

Кое-кто уже бежал. Все растерянно отступили, смятенные, плачущие, напуганные и разбитые.

Нестерпимая жара обволокла долину. Солнце ослепительно сияло.

Измученные кули брели, орошая своим потом дорожную пыль.

Глава 18

Сгущались вечерние тени, и на Гангу нахлынул страх. Ему казалось, что кваканье лягушек на болотах — это их жалоба на Яму, напустившего на них змей, а слушая непрерывное гудение жуков, он представлял себе, что они пьют кровь, сочащуюся из вен истерзанного страданием человека.

Дети его лежали на своих постелях и спали спокойным сном, в то время как он, растянувшись на полу, не мог избавиться от тягостных размышлений.

Воспоминание о палочной расправе все еще волновало его, и он видел перед собой лица обоих сахибов и толпу избитых и окровавленных людей, мечущихся по долине: сколько во всём этом горечи, безумия и страдания!

Он пролежал весь день и вечер в душном домике, вздыхая и томясь. В сумерках он захотел выбраться на улицу, чтобы нарубить дров и принести воды, но охранявшие поселок стражники загнали его обратно, угрожая ружьями: выходить на улицу после отбоя было строго запрещено.

Гангу послушно возвратился и безропотно лежал в темноте. Его угнетала напряженная тишина. Время от времени он прикладывал ухо к стенке и слышал смутные голоса у соседей. Иногда до него доносился кашель — Гангу безошибочно узнавал, что кашляет Нараин. Потом он различил звук шагов. Гангу горько вздыхал и прислушивался к биению собственного сердца — оно колотилось у него в груди, словно кузнечный молот.

Мысли его неизменно возвращались все к одному и тому же: «Что случилось? Да, что случилось?»

Из глубины памяти возникали воспоминания, мешавшиеся с ропотом голосов, посылавших проклятия сахибам; в нем поднимался справедливый гнев, который он малодушно не смел высказать. И все же тоска заглушала ярость, несвойственную его робкой трепещущей душе, и он целиком был охвачен своим горем, неуверенно повторяя слова молитвы, которой хотел себя подбодрить.

Наконец, оторвавшись от своих мыслей, молчаливой вереницей проносившихся в его душе, он решил пойти к Нараину, который звал его к себе вечером. Одиночество тяготило Гангу, и ему хотелось общения с людьми, чтобы отвлечься от своих мрачных мыслей.

Небо походило на темную бездну, зиявшую между двумя мирами, где витал безмолвный дух огня.

Он обошел в темноте вокруг дома и остановился перед дверью в хижину Нараина: в щели пробивался слабый свет. Он перевел дух и тихонько позвал:

— Брат Нараин!

Тот громко и деланно закашлял, чтобы приглушить смутный шепот и голоса, доносившиеся из его дома.

— Кто там? — спросил он.

— Это я, Гангу!

— Заходи, брат, заходи, — пригласил Нараин и тут же отпер дверь и ввел Гангу в комнату.

Где-то залаяла собака, и сердце Гангу замерло, он остановился, со страхом уставившись глазами в пространство. Жена Нараина спала с детьми в углу, а в свете тускло горевшей глиняной лампы сидели с трубками трое кули — бхутиец, горахпурец и еще один молодой парень. В комнате было накурено и пахло дымом.

— Заходи, брат, заходи, — приглашал Нараин гостя и, усадив его, подал ему трубку. Затем он продолжал рассказ, прерванный приходом Гангу:

— Так вот, эти двадцать кули пожаловались члену королевской парламентской комиссии сахибу Бахадуру из Джорхата и рассказали ему, что их завербовали в Назике, около Бомбея, по договору на один год. Теперь они проработали больше года, а так как им платили очень мало, они едва зарабатывали на пропитание и ничего не могли сберечь на черный день, они хотели покинуть плантацию. По условиям договора, который им объявляли при найме, обратную дорогу домой должен был оплатить хозяин плантации. Депутат пошел к управляющему, они, конечно, между собой сговорились, и в результате кули не только не отпустили домой, но приказали им вернуться на плантацию и проработать еще год. Они отказались и пошли домой пешком. Только их и видели. Так что, братья, нам ничего не остается, как самим договариваться с сахибами.