Два долгих дня - [63]

…— Что посоветуете? — обратился Нил Федорович к Самойлову и Михайловскому. — Положение-то создалось пиковое.

— Тебе надо бросить все дела и срочно мчаться за помощью к начсанарму, — сказал Самойлов. — Правильно я говорю, Анатолий?

— Да… конечно… — неуверенно поддержал его Михайловский. — Пожалуй, надо ехать…

— Я не имею права покидать госпиталь. Капитан корабля…

— Госпиталь — не тонущий корабль, — возразил Самойлов.

— Могут подумать, что я струсил, дезертировал.

— Ты единоначальник, — отпарировал Самойлов. — Тебе решать. Но коль ты хотел узнать наше мнение… у нас с Анатолием нет разногласий. Езжай! Не все мины взрываются в одночасье…

— Я понимаю твое беспокойство, — примиряюще сказал Михайловский. — Кто и как подтвердит, что мы советовали тебе мчаться за подмогой, если к твоему возвращению мы все отправимся в ад патрес!

— Мы теряем время на разглагольствования! — крикнул Самойлов. — Тебе что, нужен оправдательный документ? Так и скажи!

— Нет! Этого мне не нужно.

— Тогда за чем остановка? — не отставал Леонид Данилович.

— Убедили! — Верба взъерошил свои густые волосы. — Эх, добыть бы мне полсотни палаток, — вздохнул он. — Но сами знаете, сколько трудов и времени понадобилось, чтобы получить всего одну взамен сгоревшей в прошлом году…

— Первым делом езжай к начсанарму, — снова перешел к делу Самойлов. — За нас не беспокойся, сделаем все, что можем, будь уверен.

— Давай обнимемся, — предложил Михайловский, — на войне ведь всякое бывает.

…Когда Верба возвращался от начсанарма, день уже был в полном разгаре: солнца не было, но было очень светло, и свет, падающий с неба, отражался на ослепительно белом снегу, на инее, покрывающем ветви деревьев, и от этого становилось еще ярче, и Верба, пристально разглядывающий дорогу сквозь ветровое стекло своей «эмки», щурил глаза. После разговора с начсанармом настроение его заметно поднялось. Все страхи были позади. Нил Федорович очень боялся обвинения в единовластии, однако, вопреки его опасениям, начсанарм похвалил его, прибавив, что сам ничего другого не мог бы посоветовать. Вспомнив об этом. Верба облегченно вздохнул. Он уже приближался к госпиталю. Шофер круто повернул влево. Верба еще внимательнее посмотрел на дорогу: сразу за поворотом начинался прямой путь, с которого здание просматривалось как на ладони. Но что такое? Верба закрыл глаза, потом снова открыл их. Нет, это был не мираж. Он видел холм, а госпиталя на холме не было.

Машина подъезжала все ближе, и с каждым сантиметром пути Верба все отчетливее видел размах разразившейся в его отсутствие катастрофы: несколько перевернутых и искореженных автобусов для перевозки раненых, холм, заваленный кучей щебня, одинокая печная труба баньки у кладбища, в которой еще несколько часов назад Михайловский оперировал Райфельсбергера. Машина остановилась.

— Приехали, — глухо сказал шофер.

Верба вылез из кабины. Здание было снесено под корень. Уцелела лишь лестница, а вокруг нее, сколько хватало глаз, виднелись кучи бесформенных обломков, да кое-где среди них торчали тавровые балки, длинные водопроводные трубы, и, как громадные лезвия, стояли торчком железные листы, бывшие недавно крышей. И яркий, ослепительный свет веселого зимнего дня, словно неподкупный судья, придавал ослепительный блеск и ясность этой картине. Внезапно Верба словно ослеп. Он пристально смотрел на холм, но уже ничего не видел. Его глаза, словно у человека, лишившегося зрения, обратились как бы внутрь сознания. Перед ним поплыла вереница лиц: Вика Невская, Максим Борисенко, сгорбившийся Михайловский — таким он был, когда получил известие о гибели своей семьи; потом пошли медсестры: пожилые женщины вели под руки девочек, пришедших на фронт сразу со школьной скамьи; одни из них были грустны, другие почему-то чрезмерно веселились; они звонко хохотали и шли вприпрыжку и, кажется, не держи их за руки старые медсестры, побежали бы…

Кто-то положил Вербе на плечо увесистую руку. Обернувшись, он увидел Ермакова.

— Любуешься, мил человек? — злым голосом спросил он и уставился на Вербу своими глубоко сидящими глазами. На этот раз его лицо с приплюснутым носом казалось особенно грозным.

— Но ведь я это ненамеренно сделал, — выдавил из себя Нил Федорович.

Потом, еле передвигая ноги, он заковылял к сосне, вытаскивая негнущимися пальцами из кобуры пистолет.

— Брось сейчас же! — закричал Ермаков. — Ишь что придумал! Ты дурь эту выбей из головы! Каков храбрец! Нет, милок, так не пойдет. Трибунал — он все разберет. Там на вопли-сопли не рассчитывай. — Он поднял упавший в снег пистолет и, небрежно засунув его за поясной ремень, добавил: — Я мог был сам тебя хлопнуть, да не хочу руки марать. Да и удовольствие тебе доставлять не желаю. Потерпишь до суда.

— Нет сил у меня. Казни меня лучше здесь, — снимая шапку, прошептал Нил. Федорович. Хотел сказать это громко, но голос не повиновался ему.

— Не выйдет, — злобно ответил Ермаков. — И вообще — заткнись и топай за мной. Дурака нашел: думаешь, я не понимаю, что ты нарочно удрал из госпиталя!

По приказанию Ермакова Верба покорно сел в свою машину. Когда они уже собирались трогаться, вдруг откуда-то появилась мать партизана Андрейки — почему-то Верба угадал, что это именно она. Женщина замолотила в стекло машины.