Два балета Джорджа Баланчина - [23]

Все это было сказано в отсутствие молодого Ирсанова, еще не успевшего узнать, что в мире взрослых и влиятельных людей «все так делается — и женится, и рожается, множится и укрепляется». Однако муж Лидии Ивановны был человеком особенным. Он сам пробился без всяких связей, любил и уважал профессора Ирсанова, они с Лидией Ивановной были бездетны, племянниц и племянников не имели и от души были рады оказаться «весьма полезными» своим друзьями. Облагодетельствованных ими, обласканных уже и в ту пору было немало. Они были, очень состоятельными людьми: содержали роскошную квартиру в Москве и здесь, на Петроградской, под Москвой имели большую дачу, собирали живопись, антиквариат, старинные книги и иконы. Как только встали на ноги, начали тихо, без всяких слов, тайно от многих, помогать деньгами детскому дому на Красной улице. Мать Лидии Ивановны, консерваторская пианистка, всю войну и блокаду прожила в Ленинграде, работая на радио, и смогла «кое-что» сохранить. Сама Лидия Ивановна побывала на фронте, поездила по стране и Восточной Европе санитаркой в поезде. Душа и совесть у них обоих была чиста. Все понимая, они любили свое Отечество и, бывая за границами, тосковали по России, по ее столицам, красоте и русскому убожеству. Ирсанов любил и уважал этих близких друзей их дома. Решено было ему поступать в университет.

Друзья виделись теперь крайне редко, хотя и жили друг от друга не слишком далеко. Илья жил на Садовой, точнее на углу Садовой и Большой Подьяческой, поэтому, когда мальчики встречались, они по воскресеньям обязательно заходили в Никольский собор, гуляли вдоль Фонтанки до Калинкиного моста, а оттуда по проспекту Гааза, доходили до Нарвских ворот. Туда же, к Нарвским, мальчики ездили по воскресеньям и в субботние вечера на какой- то заводской стадион, где сиял и гремел большой каток. Иногда они ходили на каток и в Юсуповский сад, но там, в Юсуповском, было слишком многолюдно от катающихся дошкольников и ребят младших классов, да и фонариков разноцветных не было, и под радиолу не играла музыка — не пели «Ландыши» или «Качает, качает, качает задира-ветер фонари над головой», или, бывало, «Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново», или даже «Не кочегары мы, не плотники...» А там, у Нарвских, все это было. Но было и еще что-то такое, что доставляло любящему сердцу Ильи смятение и боль, — были разноцветно одетые девушки в вязаных шапочках-«менингитках», в коротких юбочках, и все они, так казалось Илье, все время смотрели на Юру, заигрывали и заговаривали с ним, и — о Боже! — он часто, даже слишком часто, отвечал всем им улыбкой, иногда помогал зашнуровывать ботинки, шутил. Илья молча все это сносил, а Юра, заметив огорчение друга, все его переживания, все в нем понимал, но в силу своей открытости и приветливости не мог вести себя иначе. Иногда это даже злило Илью, он насупливал свои черные брови, но быстро приходил в себя и молча сносил переживаемые муки. Чувственность Ирсанова с приходом холодов и морозов сжалась в некий комочек, почти ничем себя не выдавала и благодаря чтению переходила в иное качество. Этому плавному переходу эротических видений в необходимое интеллектуальное размышление до некоторой степени способствовала, как ни странно, Софья Андреевна, направляя в культурное русло определенные интересы внука. Делала она это очень искусно, подводя Ирсанова к тем книжным полкам и стеллажам, на которых покоились сочинения античных авторов. Этой умной и широко образованной женщине, все в Ирсанове чувствовавшей и предполагавшей еще с прошлого лета, было важно помочь юноше оформить все его переживания, придать им эстетический оттенок не только сильно действующими на юношу изобразительными средствами, но и собственно словом, коль скоро Ирсанов собирался поступать на филологический. И с этой, на наш взгляд, довольно мудрой позиции Софья Андреевна взяла на себя трудную и ответственную роль направлять душу и сознание молодого человека, которому еще только предстояло выйти на широкую магистраль жизни и человеческих отношений со всеми их неожиданностями, открытиями, разочарованиями и даже трагедиями. Она хорошо понимала, что эротические ориентиры подростка еще будут естественно смещаться в сторону общепринятой нормы, но было важно и необходимо помочь юноше обрести жесткие и верные представления о морали человеческих отношений в их интимном смысле и значении, поэтому она, чередуя чтение Ирсанова русской классики с художественными достижениями античного мира, не видела принципиальной разницы между ценностями, исповедуемыми Гоголем и Толстым, Овидием и Платоном, ибо каждый из них утверждал доброе через отвержение дурного, а что хорошо и что дурно — пусть «милый юноша» разбирается в этом самостоятельно.

Уже целый год Юра Ирсанов жил в собственной комнате, то есть в той комнате, в которой прежде жила бабушка Соня. Теперь она переместилась на половину матери, где обе женщины занимались каждая своим делом. Отец безвылазно находился в своем кабинете. Формально не оставляя кафедры, он редко бывал в университете, и хотя прежде ходил туда пешком по набережной всегда охотно, с этой осени ему все чаще стали отказывать ноги, и часто заседания кафедры проходили у него на квартире. Неутомимая Софья Андреевна принимала в них самое деятельное участие, стенографируя, записывая, ведя журналы и дневники. Она была одного с профессором Ирсановым года рождения, но физическая работа, уральский климат и живой ум и характер Софьи Андреевны, ее постоянная подвижность до смертного часа оставляли ее прямой, еще моложавой и, несмотря на низкий голос, круглосуточное курение и «употребление водочки», аристократически женственной. Она была всегда аккуратно причесана, от нее всегда пахло «Красной Москвой», она подкрашивала свои тонкие губы и все еще предпочитала носить «лодочки» недовольно высоких каблуках. Эта ее жизненная сила внушала больному старику Ирсанову некоторый оптимизм на свой счет, но начавшаяся болезнь ног с годами превращалась в тяжелый недуг. Бабушка Соня была при нем неотлучно, а мама Юры почти все свои дни проводила у себя в институте и возвращалась домой поздно и почти без сил. Она уже не требовала от сына упражнений за фортепьяно, да и сам Ирсанов давно оставил эти занятия. Их старый рояль, однажды увезенный в Озерки, так там и оставался. Под руководством Софьи Андреевны жизнь младшего Ирсанова так же, впрочем, как и старшего, была теперь книжной, и эта книжная жизнь — страница за страницей — постепенно объяснила Ирсанову природу их с Ильей дружбы-любви.