Душная ночь в Севилье - [2]

Я кивнул и посмотрел на него с интересом.

– Очень хорошо!.. – Маэстро Кинтана тоже посмотрел на меня с интересом. – Альмасека сказал мне, что вы – серьезный человек… Мы с вами можем откровенно поговорить о многом. Я не хочу, чтобы вы заморочили головы своим соотечественникам разной чепухой об Испании!.. А это что такое?

Он быстро и бесцеремонно раскрыл лежавшую на столе папку с репродукциями, которую я купил в тот день у букиниста. И произошло именно то, что могло пополнить представление маэстро Кинтаны о моей особе и наказать его за то, что он обратился к Альмасеке за дополнительными сведениями обо мне: художник напал на «Фонарь» и «Прачки» – картины, написанные им прежде, чем он пошел по пути слащавого искусства, которое принесло ему богатство и славу. На картине «Фонарь» было изображено несколько проституток, собравшихся под светом уличного фонаря. Зловещие красноватые отблески падали на этих отверженных, выставляя напоказ бесстыдные улыбки на отупевших лицах, злобу, цинизм и отчаяние, таящиеся в их душах. Трудно было представить себе более сильный бунт, более пламенный и страстный протест против самого мерзостного способа, каким деньги могут унизить человеческое существо. В картине было что-то сильное, берущее за душу, почти в стиле Гойи.

Лицо художника болезненно дернулось, словно его ударили хлыстом.

– А!.. – протянул он потерянно. – Где вы нашли эту репродукцию?

– У букиниста.

– Она давным-давно разошлась… Верно, вас здорово ободрали?

Я промолчал. Я купил ее всего за десять песет. Букинист и не подозревал, какова ее настоящая цена. Маэстро Кинтана захлопнул папку. Несколько минут он просидел неподвижно и удрученно, словно пришибленный обвинением, которого не мог опровергнуть. Наконец он справился с собой и проговорил глухо:

– Теперь вы знаете, что когда-то я шел, другим путем. Я бы придушил Альмасеку за то, что он прислал вас ко мне… И я дал бы тысячу дуро, чтобы эта репродукция не попала к вам в руки.

– Почему? – спросил я смущенно.

– Потому что теперь я должен рассказать вам о себе.

– В этом нет необходимости, – сказал я с сочувствием, которого художник не заметил.

Он пристально смотрел на папку с репродукциями, словно все еще проклинал Альмасеку. Я тотчас представил себе мысленно пережитую им борьбу – обычную драму художников в мире, где деньги и погоня за наживой правят всем. И искренне пожалел, что случайно, сам того не желая, разбередил его рану.

– Кончено! – тоскливо прохрипел он. – Если кто-то из ваших соотечественников увидит эту репродукцию, скажите ему, что маэстро Кинтана обыкновенный шарлатан…

– Слава Гойи не уменьшилась из-за пасторалей, которые украшают Эскориал, – сказал я тихо и тут же понял, насколько неудачно мое утешение.

– О, Гойя! – воскликнул он. – Но Гойя плевал в лицо монархии, даже когда писал королевскую семью!

Я не нашелся, что ответить. После всего, что я знал о славе и успехах маэстро Кинтаны, я чувствовал себя обескураженным. Наступила короткая пауза. Затем художник сухо, с ноткой официальной любезности сказал:

– Итак, я прошу вас доставить мне удовольствие поужинать со мной в «Андалусия Палас», а потом мы отправимся в «Лас Каденас».

Про себя я подумал, что, пожалуй, лучше бы нам вовсе больше не встречаться, но я уже принял приглашение, и теперь мой отказ мог бы его обидеть. Я учтиво поклонился и пообещал быть в «Андалусия Палас» через час.

Он ушел.

Пока я брился и переодевался, я размышлял о странном и трагическом противоречии в жизни маэстро Кинтаны. Альмасека рекомендовал его мне как человека прогрессивного, но этот художник вот уже двадцать лет писал одни слащавые андалусские сюжеты, которые пользовались большим спросом на богатом южноамериканском рынке. Он владел хорошей техникой, но шел по стопам Ромеро де Торреса, и его искусство было малоинтересным, упадочным, пустым… Драматичный блеск Андалусии был погублен манерностью и малодушным бегством от действительности. Такой банальной стилизации цыганок и тореадоров, как у него, мне никогда не приходилось видеть. И все же маэстро Кинтана был мне симпатичен, поскольку он не лгал самому себе – самое страшное падение для художника.

Ужин в «Андалусия Палас» прошел под знаком возрастающей симпатии между нами. Маэстро подробно расспрашивал меня о моей стране, потом мы перешли на Испанию. Я со своей стороны довольно неискренне прикрывался маской объективного иностранца, который не желает высказывать определенную точку зрения на происходящее в Испании. Мы все еще не вполне доверяли друг другу.

Когда подошло время идти в «Лас Каденас», маэстро Кинтана спросил:

– Вы видели Канделиту?

– Да, – ответил я, – в театре «Фонтальба». Мне показалось, что она очень похожа на «Даму из Эльче».

– Ого! – удивился испанец. – Неужели вы запомнили даже бюст «Дамы из Эльче»?

– Я видел его много раз в Прадо.

Маэстро Кинтана задумался.

– На улицах Толедо вы можете встретить людей, словно сошедших с картины «Похороны графа Оргаса», – промолвил он.

– Случайное сходство, – отозвался я рассеянно. – Предполагаю, что это – главное достоинство Канделиты.

– Да, пожалуй, главное, – подтвердил маэстро. – Теперь она танцует с великолепной техникой, но без всякого огня.