Душистый аир - [32]

Рамунас вытряхнул мешок под навесом и собрался назад, на картошку. Он решил нарвать травы побольше, чтобы вечером не пришлось возиться.

— Хальт! — раздалось вдруг из-за угла.

Это выскочил Миндаугас. Он заметил, что Рамунас вздрогнул от его окрика, и захохотал:

— Здорово я тебя, а? Признавайся — наложил в штаны?

— Вот еще! Нашел чем пугать…

Миндаугас взобрался на ходули. Длинными хворостинами он размахивал над головой, чикал, точно ножницами. Выглядел он весьма воинственно: рукава коричневой рубашки закатаны выше локтей, черные волосы зачесаны набок, а на затылке торчит хохолок, на удода похоже. Раньше Миндаугас день-деньской околачивался дома и бездельничал, а сейчас, когда сбежал батрак, Шпокас заставил и сына заниматься хозяйством. Не посмотрел, что гимназист, — бери-ка косу и задай лошадям клевера, бери вилы да почисть хлев. В первый день Миндаугас вышагивал гордо, словно аист, а на следующий повесил нос и стал ворчать. Зато сегодня он снова весел.

— Ты ничего не знаешь?

— А что?

— И правда, откуда тебе знать! Пастухорум короворум пасорум, — произнес он «по-латыни».

Рамунас отпускает бранное словечко — ему показалось, что Миндаугас намерен его подразнить. Не впервые он так…

— А ты не ершись, лучше послушай. Ого-го какие делишки!.. — значительно протянул Миндаугас и гордо задрал нос. — Если бы ты только знал… Видал немцев?

— Они Мяшкиса ранили.

— Мяшкиса?

— Он погнался за ними, а они…

— Пусть не путается под ногами. У немцев — строгость. Они не церемонятся… Да ты же ничего не знаешь… И не надо, и не скажу, — решил он.

Обедали все вместе за длинным, добела выскобленным столом. У каждого свое место: у края, возле окна, — Шпокас, за ним — Миндаугас, напротив него — хозяйка, а на другом краю — Рамунас. Рядом с Рамунасом когда-то садился батрак. Теперь его место пустует. На «том» конце, как его называет хозяин, только он один, Рамунас.

Некоторое время все едят молча. Щи горячие, обжигают. Картошка неочищенная и холодная.

Хозяйка повозила, повозила ложкой в миске, потом перестала есть и глядит в окно. Глаза у нее скорбные.

— Ты чего? — хмуро кинул ей Шпокас.

— Тут вот, под ложечкой, так и жмет, так и щемит. От капусты, что ли…

— Никак, бульонов захотелось? Капуста ей, скажите на милость, не подходит, сало не годится…

— Разве я говорю… — тихо произносит хозяйка и, словно желая угодить мужу, медленно берется за ложку, хлебает щи, точно они отравлены.

— Время нынче такое. Думаешь, мне легко? — стал оправдываться Шпокас. — Потеешь, маешься, а неизвестно, что тебя завтра ждет. Может, виселица. Вот застукают где-нибудь на задворках этого… Капут, не выкрутишься.

— Он же в лесах. Нешто станет ждать. — Хозяйка с сомнением покачала головой и начала разливать по кружкам молоко.

— Только волки в лесах. А человека к людям тянет.

Рамунас ел и боялся голову поднять. Он не чувствовал вкуса еды, давился хлебом. Ему было жарко.

— Сохрани, господь, — вздохнула хозяйка и снова покачала головой. — Думали, кто уж тут выстоит против такой-то мощи, ан, глядишь, держатся.

— Больно много проглотить захотели, вот и подавились. Видано ли это — против всего мира пойти. — Шпокас раздраженно отодвинул тарелку и левой рукой вытер усы. — Иван одолеет Гитлера, ясное дело.

— Хайль Гитлер! — ни с того ни с сего вдруг выкрикнул Миндаугас и выбросил вперед правую руку.

Шпокас чертыхнулся и сплюнул под стол.

— Сиди ты! Понахватался там, в городе, всякого… — Потом хозяин обернулся к пастушонку, который мял под столом крошки хлеба. — А ты чего елозишь? Подано — вот и ешь.

— Можно, я Мяшкису хлеба отнесу? — тихо спросил Рамунас и потянулся к горбушке.

— Хлеб еще на корню, а он — собаке!

— Его ранили…

Шпокас задумался. Потом похлопал себя обеими руками по карманам и достал сложенную вчетверо бумажку. Он повернулся к Миндаугасу:

— Гальвидихе снесешь. Только смотри, прямо в руки. И пусть быстрее дальше переправит.

— Хайль! — вытянулся Миндаугас, но отец сердито оборвал его:

— Не кривляйся.

Шпокас ненавидел Гальвидене, и к ней во двор ни ногой. Если случалось встретиться с ней на улице, он отворачивался. Была у них старая распря из-за поля, из-за одной запаханной межи. Раньше, говорят, все по судам таскались, потом прекратили. Не то время. Теперь они только переругивались, кукишами друг в друга тыкали. Рамунас не раз слышал и видел. Нет ничего забавнее этого «тиятра».

— Что такое? — Миндаугас развернул бумажку.

— Указ властей, чтоб им пусто было.

— «Предупреждаем местных жителей, что…»

— Ладно, хватит, сыпь скорее, — перебил его Шпокас и стал хмуро смотреть в пол. Видно было, что он сосредоточенно обдумывает что-то.

Воцарилось неловкое молчание.

Рамунас смотрел на горбушку и не видел ее. Перед ним маячило лицо летчика, осунувшееся, темное, с запавшими глазами; окровавленная одежда, страшная запекшаяся рана; и мох под ним в крови; и рука его отчаянно дергает мох.

— Возьми…

— Что? — Рамунас посмотрел в маленькие круглые глазки Шпокаса. Они спокойны и кажутся добрыми…

— Хлеба, говорю, возьми, коли надо. Вот еще сыру кусок. Это тебе на ужин. И поглядывай по сторонам, когда пасешь-то. Если что — дай знать. Мы бы помогли русскому. Не человек он, что ли, надо помочь.