Душевная травма - [5]

— Опаздываем, гражданин! Георгий Иванович велели, чтобы одна нога здесь, другая там. Где он тут у вас помещается, ваш ученый сом?!

Прасковья Савельевна показала парню с баками на дверь в конце коридора и сказала голосом героини из античных трагедий:

— Ступай туда, убивец!

Домой Витенька вернулся ночью под сильным хмельком. Нес всякую чепуху про защиту, про банкет и про сома Сёму, который сначала произвел фурор на защите, а потом на банкете. Прасковья Савельевна молчала. Витенька свалился на кровать и заснул не раздеваясь.

Уже под утро Прасковья Савельевна проснулась от громких протяжных стонов, доносившихся к ней из комнаты внука. Она накинула халат и поспешила туда. Витенька корчился на кровати.

— Ой, мне плохо, бабушка! Ужасно болит живот! Такое ощущение, словно кто-то там ворочается!..

— Неужели Сёма ожил?! — всплеснула руками бабка.

— Не знаю! Все может быть! Вызывайте скорей «неотложку»!

Врач неотложной медицинской помощи, очень строгий на вид и неразговорчивый молодой человек, быстро во всем разобрался и сделал Витеньке промывание желудка. Кандидат наук после этой малоприятной процедуры пришел в себя. Лежал в кровати, благостный, кроткий, просветленный, и улыбался бабушке и врачу страдальчески, но счастливо.

Юный эскулап уложил в чемоданчик свои нехитрые инструменты и на прощанье сказал строго и непререкаемо:

— Запомните, коллега: на ночь нельзя переедать.

Подумал и добавил:

— А перепивать — тем более!

В общем все для всех кончилось хорошо, если не считать сома, разумеется.

ЭГОИСТ

I

— Эгоист! Боже мой, какой эгоист! — почти ежедневно по утрам я слышу эти слова.

Их произносит, приоткрыв сонные сердитые глаза, моя жена, когда я на цыпочках, тихо, чтобы — упаси бог! — не разбудить ее, выхожу из нашей спальни, намереваясь так же тихо юркнуть в ванную комнату.

Я стараюсь ступать бесшумно и осторожно, как кот, пробирающийся куда-то по своим таинственным кошачьим делам по самому краю крыши. Увы, то скрипнет рассохшаяся паркетина, то кресло подставит мне ножку, и я невольно чертыхнусь громким шепотом.

Звуковой шлейф тянется за мной от кровати до самой двери.

И вот, готово: моя нервная и чуткая подруга жизни уже проснулась.

— Неужели нельзя тихо встать и уйти! Обязательно ему надо разбудить человека. Эгоист! Боже мой, какой эгоист!

Мне очень хочется ответить ей и сказать, что другая жена встала бы первой, чтобы приготовить своему эгоисту, уходящему на работу, завтрак, но ничего этого я ей не говорю, а, бормоча извинения, прихватив свои вещички, выскальзываю из спальни.

Я быстро умываюсь, варю себе кофе, делаю бутерброды. Так! Всё! Теперь надо взять свежую рубашку. Хорошо, что шифоньер стоит не в спальне, а во второй комнате нашей квартиры, отданной в распоряжение Чесика, он же Вячеслав, ученика девятого класса, верзилы выше меня ростом. Иду туда. Чесик спит на боку, улыбаясь во сне, — он занимается во вторую смену, ему можно еще и поспать и поулыбаться. Белокурые модные лохмы (предмет длительной и пока безуспешной для меня нашей междоусобной войны) свисают на его лоб, выставленная на ручку щека как бы излучает розовый парок юного здоровья.

Роюсь в шифоньере — рубахи нет! Все другие — в стирке, ясно, что последнюю чистую и самую любимую мою рубашку взял без спросу поносить Чесик.

— Чесик!

Он слышит, но делает вид, что не слышит, — чмокает губами, сопит, даже жалобно хрюкает, изображая глубокий праведный сон.

— Вячеслав!

— Чего тебе, па? — Глаза у Чесика тоже сердитые и сонные, как у его матери.

— Зачем ты взял без спросу мою рубашку? Теперь мне не в чем идти на работу.

— Подумаешь, беда! Ты же не на банкет идешь в какое-нибудь там посольство, а в свое задрипанное издательство. Надень вчерашнюю! — нахально говорит Чесик и страдальчески зевает.

— Она грязная! — У меня все уже кипит внутри.

Новый зевок.

— Не пижонь, старик! Не такая уж она грязная.

— Не смей называть меня стариком! Я этого не люблю. Сколько раз тебе говорил!

— Па, но ведь ты же все-таки не «мальчик резвый и кудрявый»! — Он думает, что, тонко намекнув на мою лысину (а моя лысина — это мое больное место), он отмочил очень остроумную штуку. О, мой деликатный, воспитанный, горячо любимый сын!

— Лохматый болван!

— Хорошенькое дело! — обиженно бормочет Чесик. — Пришел в мою комнату, разбудил и теперь еще ругается! Правильно мама говорит, что ты у нас ужасный эгоист.

И, вне всякой логики, без подхода, уже другим, деловым тоном добавляет:

— Па, дай пятерочку, будь человеком, очень нужно!

Я достаю из кошелька трешку и два бумажных рубля, швыряю деньги на его диван-кровать и ухожу на работу в несвежей сорочке.

II

В рабочем кабинете нашего издательства, кроме моего стола, стоит еще один, за ним уже восседает, самокритично рассматривая в зеркальце свой нос и щеки, Любочка, младший редактор нашего отдела, миленькое, сдобное, хорошенькое созданьице.

Любочке под тридцать, кое-что в своем деле она понимает, но… неумна! Она понимает даже и это и сама про себя говорит так:

— Я не такая дура, как вы обо мне думаете.

«Не такая», но все-таки дура!

Я здороваюсь с Любочкой, сажусь за свой стол, достаю рукопись, над которой мне нужно работать.