Душа бессмертна - [42]

Вера стояла за кустами и видела, как с каждым взмахом падали на лоб Ванины волосы, как он каждый раз таким знакомым, но забытым движением откидывал их назад. Он закончил прокос в трех шагах от нее, повернулся и, разбивая валок концом косьевища, пошел по прокосу, остановился у ольхового шалаша и закурил. Сердце у нее готово было выпрыгнуть, она закрыла глаза и снова открыла их: голубая майка виднелась рядом, по-прежнему знойно струился дымок Ваниной папиросы. И Вере вдруг до слез захотелось тихо и нежно окликнуть его, выбежать к нему на солнечный покос. Но она повернулась и побежала назад к тропе. В глазах ее лиловели соцветия иван-чая, что рос у Ваниного шалаша, голубела Ванина майка, но вокруг уже тревожно шумели сосны, поляна была уже далеко.

Вера прибежала домой и уткнулись в материну постель в сеннике. Глотая то и дело нарождавшийся комочек радости, тревоги и боли, она прислушивалась к звукам родной стороны. Ночью за деревней засобиралась гроза, гром заперекатывался, и по тесовой крыше дробно забарабанил дождик.

А утром Вера уезжала на станцию. Она остановила того же шофера, что вез ее в тот раз, уложила в кузов чемодан. Прощаясь с Александрой Михайловной, она не стерпела и по-детски расплакалась.

Машина фыркнула и покатила мимо зеленых палисадов. Мелькнула речка и скрылась в зеленом дыму прибрежных кустов. У развилки с упавшей осиной Вера попросила шофера остановиться, сказав, что отсюда пойдет пешком. Шофер пожал плечами и со скрежетом включил скорость.

Вера присела на комле осины и горячей рукой смахнула с вырубленных букв дождевую влагу. Лес шумел тревожно и перекатно, белые облака словно не двигались, а навстречу им плыли золотые вершины сосен. Вера встала и пошла от развилки вслед машине. В поскотине, отпугивая случайных волков, кричал и барабанил пастух. Она шла и слушала эти крики. Ей казалось, что это голос родных мест провожает ее, голос далекой любви и уходящей юности. А голос пастуха летел, замирая над безбрежным лесом, и ему вторило гулкое печальное эхо.

ПОЮЩИЕ КАМНИ

Обогнув соседнии островок, я пересек полевую дорогу и взбежал на правобережный бугор. Все было затоплено ярким вешним солнцем, река мерцала острыми золотыми звездами, над теплым, наполовину вспаханным полем дрожали прозрачные волнистые струи. На пашне переваливались с боку на бок белоносые грачи, в зацветающих лужах кряхтели лягушки, свежо и ярко светились высыпавшие на травку желтые «пятачки» мать-и-мачехи.

Я сел на чемодан и долго глядел на разлив. Никто не знал, как стосковался я по этой родимой водополице, как часто снилась мне эта синяя речная дорога, затопившая пойму с ее кустами и изгородями, с прокопченными банями по обоим берегам, с мостками, где бабы полощут белье, с овальными, как гороховые стручки, долблеными лодками.

Вода ровно шумела на много верст в обе стороны. Сквозь этот ровный широкий шум прорвался вместе с ветром рокоток трактора и затих за сквозной рощицей, за белоногим березняком. Вдруг метрах в трех от меня стремительно и отвесно поднялся жаворонок. Словно захлебываясь от весеннего счастья, он трепыхал крыльями, то опускался, то вновь поднимался, делаясь все меньше, пока совсем не растворился в бело-синем небесном молоке. Я уже не видел его, только глаза мне сдавило непостижимо яркое небо. Но, странное дело, жаворонок пел все громче. Было непонятно, как этот крохотный ликующий комочек издает такие сильные, то булькающие, то журчащие с присвистом, не-прерывающиеся звуки. Когда эта птаха успевает глотнуть синего воздуха? Как не разорвется от этой мощной песни ее маленькое, меньше наперстка, сердечко? Откуда такое богатство? Я задрал голову: чуть левее поднялся другой, потом третий. Они пели каждый свое, не мешая друг другу; и казалось, что поет само громадное синее небо.

А река шумела все так же ровно, широко, и все так же мерцали на ее плесе золотые острые искры. Я глядел на белеющую драночными крышами деревню, слушал жаворонка, и детство приближалось ко мне, воскресало в памяти. Вот он, тот самый бугор, где я пас когда-то дурашливых мокрогубых телят и палил со сверстниками костры! Он пахнет согретой землей, и та же река омывает его, а в реке ходят в траву на нерест зеленые щуки. А это поле исхоженное, изъезженное, перепаханное тысячи раз, с камнями от древних ледников и с гнездами жаворонков — разве не мое это поле? Шум реки над вешней землей — словно шум времени. Он напоминает мне о моих предках, он волнует и что-то ворошит в обновленном сердце, но более отчетливые образы заслоняют сейчас это что-то. Там, вдалеке, я вижу лодку, вытащенную из воды на две трети, с торчащим легким веслом, на котором сушится рыбачья снасть. Может, на этой лодке я ездил на тот берег на первое свидание, а по берегам светилась глазками мать-и-мачехи первая любовь…

Я сжал виски ладонями, раскуривая последнюю сигарету. Жаворонки пели все так же, не уставая и не стихая. Мне вспомнился такой же праздничный давнишний майский полдень, когда я ездил на лодке к девушке за реку, и как сосед старик с женским прозвищем Окуля давал мне свою лодку. Сталкивая лодку в реку, он учил меня, как надо разговаривать с дролей наедине. «Первое дело тебе, парень, гармонья нужна. С гармоньей ты в любое время любую завлекешь, ну и слова подходящие нужны, к примеру. А самое главное — первое слово. Ежели ты сказал первое слово в точку, потом уже само дело пойдет. Ну, а какое это слово, это от всяких причин в зависимости».