Дурные деньги - [32]

Проснулась она на рассвете. Испуганно открыв глаза, близко над собой увидела потолок, услышала боль в перевязанной руке и сразу все вспомнила. Ах, лучше бы ей не просыпаться! Так хорошо ничего не знать, ничего не чувствовать! Печь еще грела ее материнским теплом, но уже отдаленным, едва ощутимым. Тишина в доме стояла мертвая, и Ниночка поняла: отец еще не вернулся. Значит, он там нужен; значит, непоправимого не произошло. Впрочем, непоправимое могло произойти полчаса, двадцать, пятнадцать минут назад, а за это время отец не успел бы доехать до дому. И Ниночка стала бояться его возвращения. Пусть он подольше не едет.

На другом конце деревни затрубил пастух. Нужно было выпустить со двора корову, а перед тем подоить ее. Доить Ниночка не умела. Она вообще не знала, что делать: выпустить корову недоеной или оставить ее во дворе.

На крыльце раздались торопливые шаги. Кто-то громко постучал в дверь. Она была не заперта, шаги проследовали в сени, и тут же в избу вошла Маня Пирогова.

— Горе-то какое! — увидев Ниночку, на ходу проговорила она. Времени у нее было в обрез, поэтому она, не задерживаясь, прошла за печную перегородку, взяла там подойник и ушла на двор, успев сказать только:

— Я сейчас…

Чуть-чуть, самую малую капельку Ниночке полегчало. Со двора донесся голос Мани Пироговой — она, как и мать, разговаривала с коровой.

Ниночка осталась на печи и совершенно не знала, что ей делать.

Маня Пирогова вернулась в избу.

— Горе-то какое! — повторила она свои слова и спросила: — Отец-то уехал, что ли?

— Уехал, — ответила Ниночка.

— Может, еще все обойдется. Дай бог, чтобы все обошлось!

Маня поставила на стол кринки и стала процеживать молоко. Оно лилось совсем как у матери, и от этого легкого шипящего звука, от слов пожилой, умудренной жизнью женщины Ниночке сделалось еще капельку легче.

От Мани она узнала о том, что случилось на ферме. Пропуская трактор, мать встала к стене тамбура. Разворачиваясь, Колька Семигин не заметил ни ее, ни глубокой рытвины, в которую попало заднее колесо тележки. Тележку отбросило в сторону, на мать. Сильный удар пришелся бортом в грудь…

Процедив и спустив молоко в подпечье, Маня ушла — ей нужно было управляться со своим хозяйством.

Ниночка посмотрела на часы, висевшие на стене напротив печки, они показывали шесть. Обычно в деревне она поднималась с постели не раньше девяти. И самые лучшие часы для нее всегда были утренние — можно было сколько угодно нежиться в кровати, думая о чем-нибудь приятном. Днем она не знала, куда себя деть, и ею постепенно овладевала скука.

Лежать на печи, на жестких кирпичах, было не слишком удобно, Ниночка хотела уже перейти в горницу, на диван, но вспомнила о разбитом окне и передумала.

Чтобы не видеть перед собой часов с неподвижно застывшими стрелками, Ниночка повернулась на спину и стала глядеть в потолок. Тесноватая лежанка печи и низкий потолок — как стремительно сузился мир, который еще недавно казался ей распахнутым и огромным. Как обманул он ее, как жестоко обошелся с ней!

Тут Ниночка услышала, что к дому подъехали на велосипеде. Внутри у нее все обмерло в ожидании неизбежного.

Отец вошел в избу так, словно боялся разбудить кого-то. Он едва держался на ногах, морщины на лице стали заметно резче, в глазах застыла тоска сильно уставшего человека. Он опустился на стул и поник. Так ей сидел с полминуты, и Ниночка решила: надеяться больше не на что. Что-то в ее сознании сдвинулось, и, когда отец заговорил, слова его не сразу дошли до нее.

— Ты, дочка, уж извини меня… я тебя одну бросил… Думал: узнаю и сразу вернусь… Вышло-то по-другому… — Отец произносил слова с трудом, на коротком дыхании. — Всю ночь ждал… Больницу-то уже закрыли, домой за врачом бегали… Молодой врач-то. Ты, говорит, поезжай домой и выспись… не мучай себя. А как, говорю, жена?.. А ты, говорит, надейся, крепче надейся… Да у меня, говорю, вся жизнь в ней… дочь у нас, говорю, сделайте все возможное, очень прошу… А он посмотрел на меня и говорит… для того мы и существуем, чтобы делать все возможное…

До Ниночки наконец дошло: мать жива. Внутреннее напряжение поослабло, словно бы прояснилось немного в душе, посветлело.

— Собрался было обратно, — продолжал отец, — а ноги не идут… Так и остался там, на скамейке перед больницей… Сестра, спасибо, сжалилась, в приемную впустила, ночи-то холодные теперь… Сиди, говорит, как будто тебя нет… Я и сидел всю ночь… Говорю сестре: в сознание придет, скажи, что я здесь… Грудную клетку ей раздавило… Врач так сказал: все зависит от состояния внутренних органов… К утру ей вроде получше стало… В сознание пришла… Я еще немного подождал и поехал… Беспокоить ее пока нельзя…

Отец замолчал, глаза его сами собой закрылись, и он едва не упал со стула. Ниночка слезла с печи, подошла к нему.

— Ты иди поспи.

— Да, да, иду, — согласился отец. — Поспать надо часок да печку истопить.

Из последних сил он боролся с подступающим забытьем, Ниночка помогла ему подняться и проводила в горницу, на диван.

— Я сейчас, дочка, сейчас… — проговорил он и моментально заснул.

Ниночка взяла газету и кое-как закрыла ею разбитое окно. Выйдя на кухню, она тоскливо оглядела примолкший, осиротевший без матери дом, не зная, к чему приложить руки. У матери было бы сейчас самое горячее время, когда печка только-только скрыта и нужно успеть посадить в ее раскаленное нутро печенье, поставить суп, картошку, воду для скотины. Поглядеть со стороны — совсем простое дело — истопить печку, и Ниночка всегда смотрела на него именно так — со стороны. Но сейчас она испугалась его: вдруг оно предстало перед нею множеством мелочей и хитростей, к которым она просто-напросто не знала, как подступиться.