Дурные деньги - [31]

— Мне надо все узнать… А как узнать?.. Поехать на велосипеде?.. Темно ведь… А поехать надо. Может быть, я нужен буду ей… Может быть, машина какая попадется. Надо ехать, дочка, узнать… До утра долго… Да, да, надо ехать… ехать… А ты как одна-то тут будешь?.. — вспомнил он о дочери. — Нельзя тебе одной-то оставаться…

«Почему я не плачу?» — опять подумала Ниночка и сказала, обращаясь к отцу:

— Ты поезжай. Я одна останусь.

— Да, да, — согласился отец, — надо ехать. Обязательно надо ехать…

Отец остановился, задумался, и Ниночке вдруг показалось, что он сходит с ума. Страх, который жил где-то внутри, холодной волной распространился по всему телу.

— Ты поезжай, я подожду, — повторила она почти умоляюще.

— Хорошо, хорошо, — проговорил отец и невидящими глазами посмотрел вокруг себя. — Я вот только оденусь… Что бы мне одеть?..

— Пиджак одень.

Сняв со спинки стула, Ниночка протянула ему пиджак.

— Да, да, — принял его отец и, увидев разбитое стекло, сказал: — Ты занавесь его чем-нибудь… — И опять стал осматриваться по сторонам: — Где мои ботинки?

— Они там, — указала Ниночка на распахнутую дверь.

— Ах, да, — вспомнил отец и устремился к двери. — Я ведь всегда там разуваюсь.

Ниночка пошла вслед за ним и включила свет в кухне.

— Ты уж побудь одна, — говорил отец, обуваясь. — Я все узнаю — и обратно…

Отец вышел, Ниночка осталась одна в огромной, пустой, освещенной белым электрическим светом избе. Чувствуя, как силы ее слабеют, она дошла до дивана и упала на него вниз лицом. У нее началась истерика. Время от времени она поднимала голову и бессмысленно смотрела на замотанную тряпицей руку, которую сильно и часто дергало изнутри. Эта пульсирующая боль напоминала: все происходящее не сон — действительность и она сейчас одна среди бесконечной, бескрайней ночи. Ей стало жарко, она сползла на пол и, отстранив рукой половики, вытянулась на голом крашеном полу.

Истерика прекратилась. Вдруг Ниночка повернулась на спину и, внутренне замерев и глядя в потолок, здоровой левой рукой стала ощупывать свой живот.

— Что же я буду делать? — отчетливо, вслух проговорила она.

Надо лечь на диван, — раздельно, настойчиво подсказал ей кто-то, — выключить свет, лечь и ждать. Она подчинилась: выключила свет и легла. Из разбитого окна наносило ночной свежестью. Ниночке стало холодно, она подняла с пола покрывало и укрылась им. Вспомнила об отце, мысленно увидела, как он вслепую, почти наугад пробирается сквозь ночь на велосипеде, не зная, что ожидает его впереди. Она не могла представить отца без матери, отдельно от нее. Что-то значил он только рядом с матерью. Без нее он превращался в маленького, слабого, беспомощного человечка.

Работа у него была легче, и зарабатывал он меньше матери. Отсидел восемь часов в конторе — вот и вся его работа. Мать же разрывалась между фермой и домом. Правда, отец никогда не отказывался сделать что-то по дому, но почти всегда получалось, что он здесь в помощниках у матери. Она даже косила лучше его — это он сам признавал, хотя косьба в деревне: — обязанность чисто мужская.

Отец любил дочь — потакал ей во всем, не ругал, не наказывал. Иногда ей даже хотелось, чтобы он отругал ее, — других ведь ругают. Бывало, принесет Ниночка двойку из школы — мать хоть для приличия поругает, отец же или промолчит, или скажет что-нибудь примирительное. Сначала Ниночку радовало, а потом стало огорчать заступничество отца.

Через открытую дверь в горницу падал свет из кухни. Ниночка заставила себя подняться и выключила его. В другое время она умерла бы со страха, если бы осталась одна в ночном деревенском доме. Сейчас страха не было. Была боль в руке и боль в груди. Боль в груди была сильнее, невыносимее. «Что же теперь будет?» Ответа на вопрос не было, как не было проблеска в кромешной, давящей тьме. Ночь, сплошная ночь кругом, вся жизнь теперь ночь, глухая и бескрайняя. Отец без матери сломается, она — погибнет. Куда ей деваться? Что делать? Еще час назад у нее была надежная опора в жизни, и вот она рухнула. Этой опорой была мать. Идти по жизни одной, совершенно одной, потому что отцу самому нужна поддержка, она не готова. Кто же отзовется на ее крик, кто придет ей на помощь?

От непомерно тяжелых для нее мыслей глаза у Ниночки высохли, губы тоже высохли, спеклись, как от зноя. Рука, завернутая в тряпицу, пылала огнем. Ниночка сбросила с себя покрывало.

На комоде стучал будильник. Мать когда-то купила его, потому что каждый день ей нужно было рано вставать, но никогда не пользовалась им как будильником — просыпалась всегда сама. Тихо, чтобы не разбудить отца и дочь, она поднималась с постели и уходила на утреннюю дойку.

Господи, да чья же это злая воля всю жизнь ее сломала, перекорежила?! Восемнадцать лет прожила она на свете и горя никакого не знала. По утоптанной дорожке шла — и вдруг обрыв…

Сколько времени прошло с тех пор, как уехал отец? Когда он вернется и вернется ли? Ей опять стало холодно, знобко до дрожи. Она натащила на себя покрывало, однако дрожь не унималась. Нужно бы встать и заделать разбитое окно, загородить его чем-нибудь. Может быть, тогда исчезнет жуткое ощущение беспредельности ночи, ее холодного безмолвия? Воли к действию — даже самому простому, необходимому — не было. Дрожь проникала все глубже в тело, становилась крупнее, неуемнее. Ниночка повернулась на бок и подобрала ноги к животу, обхватив их руками. Облегчения не наступало. Она подоткнула покрывало под себя и тут услышала — и даже не услышала, угадала, как кто-то вкрадчиво подбирается к ней. Мгновенно Ниночку окатило ледяной волной ужаса. Она вскрикнула и села на диване, плотно прижавшись к спинке его. В следующую секунду она поняла, что это была кошка, но успокоить себя уже не могла. Нужно было уйти из горницы с разбитым окном. Волоча за собой покрывало, Ниночка прошла в кухню, прикрыла за собой дверь и забралась на печку. Ее тепло мало-помалу успокоило дрожь, и Ниночка, как в яму, провалилась в сон, глубокий, как небытие…