Дурная примета - [6]

— Знаешь что, давай возьмем Вендланда!

— Гм-да, — мычит Ханнинг, — ничего лучше не придумал?

— А ты?

— Нет.

Они складывают свою ношу на причал и потирают плечи.

— Штиль сегодня не удержится, — замечает Ханнинг. — И улова сегодня не будет.

— Да, штиль не удержится, больно уж тихое утро. Но поглядим, что-нибудь да поймаем.

Рыбаки стоят на пристани и смотрят на воду, черную как ночь. Как ни стараются оба казаться равнодушными, но стычка с Кочергой явно выбила их из колеи.

— Как Берта? — ни с того ни с сего спрашивает Ханнинг.

— Да ничего… Скоро родит, и тогда все наладится. Только обязательно надо что-нибудь привезти сегодня. Иначе Бюннинг не даст больше молока.

— Эх, был бы я управляющим! — говорит Ханнинг. — Я бы всем давал молоко, хоть за деньги, хоть в долг…

Боцман, смеясь, хлопает брата по плечу. Ханнинг тоже смеется.

— Пошли, заберем Ис-Вендланда. Он хотя и лодырь, но, может быть, поедет.

Они проходят немного в направлении западного мола, потом сворачивают налево.

— У них темно, — говорит Боцман.

Лишь после долгого стука в полуразвалившейся хибарке Вендланда появляется свет. Затем открывается окно и Стина, шестнадцатилетняя дочка вдовца Вендланда, которая хозяйничает дома и батрачит в поместье, спрашивает заспанным голосом:

— Чего надо?

Набросив на плечи старое одеяло, она стоит у окна, ежится от холода и глядит большими глазами то на одного, то на другого. Левой рукой она держится за раму; рука обнажена до самого плеча.

— Скажи отцу, пусть едет с нами. Кочерга отказался.

— Он лентяй, он не поедет, — говорит девушка.

«У нее красивые руки и личико смазливое… Только очень уж дерзка, да, впрочем, при таком отце это и не диво… Да, руки хороши!» — думает Боцман.

Окно закрывается. Рыбаки видят сквозь единственное уцелевшее стекло, как девушка подходит к соломенному тюфяку отца.

— Не пойдет он, — говорит Ханнинг.

— Пойдет, — отвечает Боцман.

Окна лачуги заделаны картонками, тростниковая крыша местами провалилась, брусья стенного каркаса не осмолены, и сами глиняные стены, серо-бурые, осевшие и вспученные, наводят уныние.

К окну подходит заспанный Вендланд.

— Посему не посол Косерга? — спрашивает он, и в голосе его любопытство и недоверие. Вендланд шепелявит, за что его и прозвали «Исом».

— Линка… — начинает было Ханнинг, но Боцман перебивает:

— Он занедужил. Его рвало всю ночь.

— Опять где-нибудь назюзюкался, — говорит Вендланд и понимающе кивает. — Но мне сто-то неохота…

— Ему всегда неохота, у него ни к чему нет охоты, только дрыхнуть да пьянствовать, — подает голос Стина из глубины комнаты.

— Ты помолси-ка, парсывая девсенка! В библии сто сказано? Поситай отца своего.

— А ты должен работать, — отвечает девушка.

Никто не возражает: все нетверды в священном писании.

— Ис какая, в мать посла, — жалуется Вендланд. — Та тозе никого на свете не увазала.

— У нас время в обрез, — говорит Боцман.

— А сто я с вас полусю? — спрашивает Вендланд после паузы.

— Ну… полмарки твердых, а если будет улов, двадцать штук средней камбалы.

— За это я не согласен, я луцсе пойду коров пасти.

— Давно бы шел! А то гляди, сколько коров кругом, и все непасеные, — говорит Боцман.

— Дайте марку и полсотни камбал.

— Держи карман шире, — говорит Ханнинг. — Столько мы и сами не заработаем.

— Вот слушай-ка, — говорит Боцман. — Мы дадим тебе семьдесят пфеннигов и двадцать пять камбал, если наловим так, чтобы пришлось по сотне штук на каждого.

Вендланд мотает головой.

— Это полусается девяносто пять; нехоросее сисло.

— Хорошо, — говорит Ханнинг, — тогда шестьдесят пфеннигов.

— Нет, семьдесят, а камбал тридцать.

— Ну, пошли уж, что ли, торгаш несчастный, — говорит Боцман. — Но камбалу ты получишь, если соберешься за пять минут и если мы вообще столько наловим.

— А тогда марку налисными.

— Десять, — рычит Боцман.

— Будет болтать. Полмарки, и ни гроша больше, — говорит Ханнинг. — И чтобы через пять минут был готов.

Стина снова подходит к окну, которое старик оставил открытым. Блестят ее белые зубы.

— Ну так попутного ветра!

— Знаешь ведь, что так нельзя говорить, — укоряет ее Ханнинг.

— Ах та-ак! — протяжно говорит девушка. — Ах та-ак, ну тогда чтоб вам шею сломать и руки-ноги вдобавок.

— Вот это другое дело.

Боцман, ухмыльнувшись, уже шагает впереди. Скоро шесть часов. Немногие лодки еще выходят на лов в это время года, и из этих немногих Вильгельм Штрезов видит самые последние, они уже у дальней оконечности южного мола. Луна полузакрыта дымчатым облаком. Серо-черная вода хлюпает у причала, слабые порывы ветерка временами пробегают по ней.

Карл Вендланд, хоть и не очень скоро, все же явился.

Тем временем Боцман и Ханнинг, сняв с деревянных крючьев сушившиеся сети, перенесли их в лодку.

— Поднимайте парус! — говорит Боцман.

Вендланд и Ханнинг поднимают большой парус, блок пищит и скрежещет.

— Хо-о! — произносит Ханнинг.

— Взя-ли! — говорит Вендланд.

И парус, побуревший, залатанный во многих местах, постепенно разворачивается. Бот раскачивается, сильно кренясь то в одну, то в другую сторону. Боцман по внешней закраине борта спешит на буг. Вендланд крепит фалы, а Ханнинг кладет румпель на левый борт.

— Отдай концы! — кричит Боцман.