Дурная примета - [36]

По своей внешности она вовсе не похожа на шестнадцатилетнюю. А ребенок под сердцем — это в конце концов не так уже страшно, полагает она. Стина Вендланд знает об этих вещах побольше, чем иные взрослые женщины в деревне, больше даже, чем сама Линка Таммерт. Старуха как-то пыталась помочь одной женщине, а та от ее помощи и скончалась. С тех пор она за это дело не берется, во всяком случае ничего такого неизвестно. Но Стина Вендланд получила в наследство от своей матери, — про которую не зря говорили, что она была цыганкой, — одну книгу. В ней мелкими четкими буквами написано то, о чем неизвестно другим. В самом начале помещен совет: «Как произвести выкидыш». Указано верное средство, и внизу написано: «Помогает с гарантией». Эти слова кем-то, вероятно матерью, жирно подчеркнуты. Стина может спокойно положиться на эту книгу. До сих пор она никогда не пользовалась ею ни для себя, ни для других, что с радостью сделала бы Линка Таммерт, достанься ей такая драгоценность. Стина не желает, чтобы ее в деревне ославили как колдунью.

Нет, зачатый ребенок ее не пугает. И то, что старый Вендланд, этот Ис, не вернулся, это уж и вовсе пустяки. И все же томит ее какая-то непривычная тоска. Раньше ей, бывало, взгрустнется, да скоро и пройдет. Теперь тоска какая-то иная, незнакомая, и гнездится она где-то глубже.

«Может, не надо было приставать к Бюннингу насчет денег, раз я и так сумею избавиться от ребенка? Если бы он сам не пообещал мне тогда, в тот проклятый день, я бы, пожалуй, и не стала бы заикаться». Нет, это не причина, чтобы долго грустить и чувствовать себя такой измученной.

Эмиль Хагедорн сидел, тяжело уронив голову на руки, посапывал трубкой и не произнес больше ни слова. Потом он встал и, не попрощавшись, ушел.

«Даже не прощается, — подумала Стина. — Мог бы по крайней мере сказать спокойной ночи, когда уходит. Все они так уходят. Никому друг до друга нет дела, с каждым надо держать ухо востро. Но Эмиль Хагедорн — уж он-то мог бы по крайней мере сказать спокойной ночи. Встал и пошел, как будто меня тут и нету».

Это только сегодня Стине пришло на ум, что ханнендорфские батраки и батрачки живут как-то вразброд. И на то, что Эмиль Хагедорн ушел, не попрощавшись, ни в какой другой день она не обратила бы внимания.

Она никак не может постичь, что ее мучит. Если бы она рассказала о своей печали кому-нибудь другому, хотя бы, например, пастору, он ей, наверно, ответил бы: «Ты одинока, Стина, и сегодня впервые ощутила это, вот в чем дело». Но у нее нет никого, кому бы она особенно доверяла.

Медленно идет она, усталая, домой, в холодную, полуразвалившуюся лачугу. Она рада, когда у церкви ей вдруг встречается Боцман. Можно перекинуться парой слов, и, может быть, он ей скажет на прощанье спокойной ночи и даже, может быть, проводит ее немножко.

Однако Боцман говорит гораздо больше:

— Хорошо, что я тебя повстречал, Стина. Когда же ты переберешься к нам?

— Как это — к вам?

— Разве ты ничего не знаешь? Сегодня со мной разговаривал пастор. Я должен взять тебя в свой дом.

— Ты что, опять выпил, Боцман? Что мне у тебя делать?

— Я-то не пил, а вот только удивительно, почему ты ничего не знаешь? Винкельман говорил…

— Да-да, это верно, — прерывает его Стина. — Слышала я об этом. Только говорили, что меня берет какой-то угрелов. Про тебя ничего не было сказано. А к угрелову я не хочу. И к тебе тоже не хочу, у тебя с голоду помрешь. На это у меня как-то нет охоты.

— Так ведь, Стина, дело-то вот какое… Ежели переберешься ко мне, то я получу билет на лов угрей.

Стина смотрит в землю, разглядывает свои деревянные башмаки, запорошенные снегом. «Бюннинг не на шутку старается». Потом она поднимает глаза и ловит взгляд Боцмана. Но по какой-то причине он избегает встречаться с ней взглядом. Его глаза загораются беспокойными вспышками: точно костер на ветру.

— Ах так, — тихо говорит Стина. — Вон оно что.

И ей вдруг становится еще тоскливей. Ей не хочется ни о чем больше думать, не хочется слушать, не хочется говорить. Она попросту оставляет Боцмана одного на дороге, как будто его и не было. Уходит, не пожелав спокойной ночи.

— Ну так как же? — кричит он ей вдогонку.

Она не отвечает, идет домой скорым шагом, почти бежит.

Боцман стоит еще с минуту. Потом и он идет своей дорогой. Он идет к больной Берте, к цветочной шкатулке над комодом, к пустому денежному ящику в комоде, к дурацкому письму от Кочерги, которое сунул в пестрые рождественские картинки. В голове у него сумбур.

А будет еще гораздо хуже, это только начало, Боцман. Ты принял предложение пастора. Ты не ломал себе голову. Ты не подумал о том, что это только начало.

Часть вторая

Кругом гололедица — дорога, луга, поля, все обледенело. Кое-где еще лежит затвердевший снег. Ни с того ни с сего нагрянула оттепель, снег начал таять под старчески немощным солнцем, дни стали совсем весенние. В лунном свете тускло поблескивает проселок. Черные, как до прихода зимы, стоят деревья и кусты, иней мерцает на кончиках ветвей. Ри́ка была уже скована льдом, он покрылся толстым слоем снега, но все растаяло этой ложной весной. Тонка и хрупка, будто стекло, корочка льда, образующаяся за ночь.