Дурная примета - [35]

— Чего тебе надо? — спрашивает она.

— Ты не должна меня постоянно «тыкать».

— Ладно, ладно, ты уж который раз мне это говоришь, я постараюсь отвыкнуть. Это все, больше тебе ничего не надо? Я думала, новое что скажешь.

Она со скучающим видом прислоняется к свежепобеленной стене. Он стоит перед ней, заложив руки за спину, упруго покачивается на носках и думает: «Так я ничего не добьюсь…»

— Мне нужно с тобой поговорить, Стина, и я хочу, чтобы разговор был коротким.

— Хочешь мне что-нибудь подарить? — спрашивает она.

— Помолчи. Да, я подарю тебе кое-что, но только не прямо в руки. — Инспектор оглядывает ряды рослых коров, лениво жующих жвачку в своих стойлах. — Ты пока почисть Лизу, не нужно, чтобы нас здесь видели без дела.

Стина Вендланд морщит нос, но все же идет за скребком и принимается чистить корову, которая стоит в дальнем полутемном углу. Бюннинг идет вслед за Стиной.

— Я подумал, что для тебя будет лучше, если ты попадешь в более подходящую обстановку. Сейчас, когда твой отец ушел, тебе больше всего недостает семьи. — Он выжидает некоторое время, затем продолжает более интимным тоном: — Тебе будет хорошо, я позабочусь об этом. Если ты останешься здесь в имении, из тебя никогда не получится ничего путного.

— Куда ж это я должна пойти?

— Это еще не решено. К кому-нибудь из угреловов, вероятно…

— Не пойду я к ним, они все много о себе воображают… Я здесь останусь, мне и здесь неплохо.

— Сделаешь так, как я скажу.

— А вот и не сделаю.

— Это мы еще посмотрим. Я прикажу просто гнать тебя со двора, девка, если не будешь слушаться.

— Никуда не пойду.

И тут Бюннинг совершает ошибку, которую потом не так легко исправить: он бьет Стину по лицу.

— На этих днях получишь расчет, и весь разговор. Пойдешь туда, куда я укажу.

Стина стоит неподвижно. Она не плачет, она не смеется, она лишь глядит на инспектора.

— Если вы меня выгоните, — говорит она, и ее губы слегка дрожат, — то я расскажу всем и каждому, что вы надо мной снасильничали. Я вам не собака, чтобы меня выгоняли!

Бюннинг окончательно потерял самообладание. Он замахивается для нового удара, но Стина не ждет, она бежит к двери. И там, на пороге раскрытой двери, она оборачивается.

— Попробуйте только, выгоните, всем расскажу. Мне-то теперь все одно.

— Убью, если хоть слово скажешь. Убью тебя, дрянь паршивая!

Стина показывает Бюннингу язык, высунув его на полную длину, и исчезает.

«Значит, он боится. Хочет, чтобы я молчала, чтобы никто ничего не узнал. Это ясно. А я возьму и расскажу, пусть только попробует выгнать, — думает она, бредя через двор в людскую. — Чего я там не видала у этих воображал угреловов? Еще не хватало пихнуть меня к Хеккерту! Бюннингу это было бы в самый раз… Всем расскажу, пусть попляшет. Кто его знает, почему он так этого боится, но что боится, это сразу видно…»

Щека у нее горит, она украдкой потирает ее рукой. «Всем расскажу, каждому, кто захочет слушать, и тем, кто не захочет, все равно расскажу!»

Скажи Бюннинг сразу, что он устраивает Стину к Вильгельму Штрезову, разговор, возможно, принял бы совсем другой оборот. Но он еще не знал, согласится ли Боцман. Не знал он и того, что Стина не любит угреловов…

*

Когда Стина идет вечером домой, снег валит крупными хлопьями. Она идет медленно. Под мешком, который она накинула себе на голову и плечи, тихо и тепло. Не слышно даже собственных шагов. Снег, сухой и пушистый, глушит все шорохи. И зачем, собственно, торопиться домой? В старой лачуге холодно. Чтобы истопить печку, нужны дрова, но летом о них никто не позаботился. Стина ходила на работу, а отец, Ис-Вендланд, слишком ленив.

Теперь в зимние вечера Стина задерживается в имении как можно дольше, до тех пор, пока последний из батраков не уйдет спать. Тогда уж уходит и она. А чтобы задержать других на лишний часок, она рассказывает всевозможные истории. Чаще всего она рассказывает о морских разбойниках и о призраках. Это дается ей вовсе не легко, приходится основательно напрягать мысль, но зато эти жуткие истории разгоняют дремоту. Однако дольше, чем до половины девятого, удержать никого не удается, к этому часу в людской становится холодно, и все слишком устали за день, чтобы засиживаться допоздна. Утром надо рано подниматься…

Стина медленно идет домой.

Сегодня в батрацкой столовой, а вернее в кухне с большим, без скатерти, обеденным столом, она сидела вдвоем с Эмилем Хагедорном. Все остальные ушли спать раньше обычного, потому что Стина ничего не сумела рассказать. Эмиль Хагедорн был неразговорчив. Только раз, в глубокой задумчивости, он сказал, как бы обращаясь к самому себе:

— Бюннинг обходится со мной, как с последней швалью. Хуже собаки издевается. Видно, решил загнать меня в гроб…

Стина ничего не ответила. Разговор с Бюннингом еще звучал у нее в ушах.

Она грустна и подавленна. Не то чтобы ее очень уж мучила мысль о том, как поступил с ней Бюннинг. Она знает, что тогда, в первый раз, она была беззащитна против него, после же она умела использовать случившееся так, как ей было удобно. А время идет, и мир состоит не из одной грязи, и жизнь Стины не из одних обид, которые она воспринимает наполовину по-детски, наполовину по-взрослому…