Дурная кровь - [60]
Первое время к Софке приходила только мать. Но то ли потому, что это было вскоре после похорон и Софка еще чувствовала в доме присутствие покойного, то ли по какой иной причине каждый раз, когда приходила мать, она волновалась и пугалась. Мать это заметила и стала ходить реже, больше чтоб не нарушать обычай, а не потому, что ей приятно было видеть дочь.
Прошло время, и хотя Софке по-прежнему казалось, что все произошло только вчера, она поняла, что со временем все должно переболеть, улечься и позабыться. Правда, на душе все еще было очень тяжело, хуже быть не может, и, однако, кто знает, вдруг…
В доме с нее глаз не спускали. Ухаживали за ней, угождали, думали только о том, чтоб ей было хорошо. Она могла готовить то, что хотела, и столько, сколько хотела. Свекровь после смерти Марко, с которым была связана вся ее жизнь, причем жизнь в Турции, в деревне (жизнь в городе, где он оставил ее одну, среди чужих людей, для нее была уже не жизнь), находилась в таком подавленном и напуганном состоянии, что не имела никаких мыслей или желаний. Пусть весь дом прахом пойдет, она даже не заметит. Позднее, когда старуха наконец пришла в себя, осознала свою вину перед Софкой, она, стремясь ее загладить, принялась увиваться вокруг Софки, всячески ей угождая.
Так же и слуги, а особенно Арса. За одно доброе слово он был готов денно и нощно выполнять ее приказания. Он почитал за счастье, если мог прийти к ней и доложить, что так-то и так-то выполнил ее приказания, и получить улыбку одобрения.
Софка была полновластной хозяйкой. И не только в доме. И фруктовыми деревьями за домом распоряжалась она. Их, правда, было немного, сад был загроможден поленницами и кучами камней. Когда абрикосы и яблоки созревали и начинали падать, поскольку никто из домашних и смотреть на них не хотел, то можно было слышать, как слуги и поденщики, прежде чем съесть самим, подбивали друг друга:
— Пойди-ка, брат, пусть сношенька придет попробует. Пусть скажет, поспели ли?
Так же относились к Софке и соседи. Для всей этой окраины, еще не до конца заселенной, куда перебирались крестьянские семьи или городская беднота из верхних, богатых кварталов, — для всех здесь она была «сношенькой»… Всюду ее принимали и приветствовали сердечно и радостно. Если ей случалось проходить по улице, женщины, стоя у ворот, смиренно приглашали ее зайти к ним. И Софка никому не отказывала и каждую из жалости приглашала к себе.
Муж ее, Томча, был к ней внимателен. За это время он заметно возмужал. Над губой пробивались маленькие усики, подбородок округлился, челюсти стали квадратными. Его детские, угловатые плечи уже вырисовывались под минтаном, колени пополнели. Что бы ему Софка ни приказала, он исполнял с радостью, счастливый от того, что она ему приказывает и с ним говорит. Подходил он к ней лишь тогда, когда она его звала. Софка делала с ним что хотела. Сколько раз, бывало, по утрам, когда он уже выходил из комнаты, она звала его назад, увидев, что у него кушаки не в порядке или он плохо застегнулся, и начинала сама охорашивать его, движимая скорее жалостью, чем каким-либо другим чувством.
Он передал ей ключи от сундука с деньгами, прямо силой всучил, умоляя их хранить у себя из боязни, что либо он сам, либо его мать по рассеянности потеряют их или забудут где-нибудь. Деньги, вырученные в постоялых дворах, тоже отдавал ей, чтобы она клала их к остальным деньгам в сундук. Когда надо было за что платить, Томча просил у нее. Причем она сама должна была отворить сундук, вынуть деньги из кошелька и отсчитать, сколько требовалось.
Так же и свекровь весь дом, амбары и подвалы отдала в ее распоряжение. Даже там, где дело касалось вещей сугубо деревенских, Софке совершенно непонятных и ненужных, старуха тоже ничего не хотела знать. И когда соседка приходила занять какую-нибудь вещь, о которой знала только свекровь, она все же отсылала ее к Софке.
— Ничего не знаю я, дорогая! Вон Софка, спроси ее, коли захочет, пусть даст.
И только после Софкиных слов: «Дай, мама. Я же не знаю, ни что это, ни где лежит. Пойди и дай!» — только тогда свекровь поднималась, лезла на чердак, шарила по углам, куда бог знает почему и когда запрятала вещь.
Софка понимала, что они это делают вовсе не потому, что боятся ее или думают, что не сумеют управиться с домом и хозяйством, а потому, что хотят предоставить ей полную свободу, чтобы она чувствовала себя здесь как дома. Кроме того, они хотели этим как бы искупить то зло, которое причинил ей Марко и в котором они не были повинны ни сном ни духом. Ведь приведя ее сюда, в их дом, он, может, навеки сделал ее несчастной, отдал в рабство, заживо похоронил.
И все это приводило к тому, что, правда медленно, с большим трудом, Софка мало-помалу начинала привыкать к своему положению и чувствовать, что если и дальше так пойдет, — при этом она всхлипывала и у нее навертывались на глаза слезы радости, — то она всех их полюбит, и свекровь, и дом, и в особенности Томчу, мужа. Так его полюбит, как никогда и не мечтала. Может, как того, во сне… В мысли, что она на самом деле полюбит Томчу, ее больше всего укрепляло не то, что Томча постепенно превращался в настоящего сильного мужчину, а то, что с каждым днем он все больше становился ее: из чужого ей подростка, сына газды Марко, он превращался в ее Томчу, как бы ее дитя, которое она родила и воспитала, творение ее рук. Да так оно и было в действительности. Она выучила его одеваться, подпоясываться, разговаривать, здороваться, вести себя на людях. Он не выходил из ее комнаты, не причесавшись, не умывшись и даже не надушившись. И если дальше пойдет так, как сейчас, и из него выйдет действительно добрый, пригожий, всеми уважаемый человек, это будет ее заслуга. И он по-прежнему будет ее, так же как теперь. Ведь он и сейчас красив, одет всегда чисто и нарядно. Ведь и сейчас стоит ему увидеть ее, подойти к ней, как он не знает, куда девать себя от счастья и радости (а что же будет позднее, когда он станет взрослым мужчиной!), его большие черные глаза загораются страстью, он ловит ее взгляд, стараясь угадать ее желания, осчастливленный тем, что ему дано исполнить любую ее просьбу.
