Дурная кровь - [15]

— Я заметил, что вы предпочитаете публиковать репортажи о событиях общественной жизни, кинофестивалях, вручении призов, интервью с рок-группами и сообщения о конфликтах между различными бюрократическими группировками.

Мёллер перегнулся через стол и впился взглядом в Йельма.

— А вы кто такой? Критик?

— Нет, просто интересно. — Йельм пролистал свой блокнот. — Вот у вас один критик пишет, что его коллеги слишком много читают, лучше бы бегали трусцой.

— Жизнь больше, чем книги.

— Это общие слова. Если бы я сказал, что стал хорошим полицейским благодаря тому, что уделял мало времени полицейским обязанностям, это расценили бы как должностное нарушение. Еще была статья, в которой говорилось, что писатели сегодня чересчур много думают о смысле жизни. Может, в этом все и дело, а?

— Сразу видно, что вы очень мало знакомы с нашей работой, — снова пробормотал Мёллер, глядя в окно.

— Сами вы пишете, что молодые авторы — это толпа худосочных мечтателей, жизнь которых лишена цели и смысла. А вот несколько цитат из текстов Ларса-Эрика Хасселя: “вопрос только, можно ли из такой литературы что-то для себя извлечь”, “и поэзия, и живопись, похоже, себя изжили”, “великое описание современного общества, которого все мы ждали, так и не появилось, и в этом трагедия литературы”, “поэзия представляет собой всего лишь игру”, “литература долгое время была формой искусства, на которую возлагались неоправданно большие надежды”.

Мёллер молчал, тогда Йельм перегнулся к нему через стол.

— Значит ли это, что один из наиболее влиятельных литературных критиков Швеции не любил литературу?

Взгляд Мёллера устремился “в никуда”. Мысли его витали где-то далеко. А усталость была так велика, что ее хватило бы и на следующую жизнь.

Поскольку завотделом вряд ли мог что-то добавить к сказанному, и к тому же, судя по всему, не собирался в ближайшие полчаса возвращаться к действительности, Йельм решил покинуть эту юдоль человеческой трагедии. Выйдя из кабинета впавшего в задумчивость начальника, он оказался в редакционной комнате. Там Йельм подошел к молодому человеку, который уже кончил стучать по клавиатуре и теперь просматривал текст некролога.

— Готово? — спросил Йельм.

Мужчина вздрогнул, словно от выстрела.

— О, извините, — выдохнул он наконец, когда немного пришел в себя. — Я был так поглощен работой. Да, все готово. Настолько, насколько вообще можно что-то сделать при таких обстоятельствах.

— Можно мне экземпляр?

— Текст будет завтра напечатан в газетах.

— Он нужен мне сейчас.

Мужчина посмотрел на него с удивлением.

— Да, конечно, — сказал он и нажал кнопку. Принтер начал выталкивать лист бумаги. — Приятно, когда твои тексты читают, — добавил он.

Йельм начал просматривать некролог, который был подписан Эриком Бертильссоном.

— В соответствии с законами жанра, — сказал Бертильссон. Йельм поверх статьи посмотрел на него.

— А как насчет соответствия истине? — спросил он.

На лице Эрика Бертильссона появилось выражение “эх, проговорился”, хорошо знакомое любому опытному следователю, и он резко замолчал.

— Что все-таки можно сказать про Хасселя как журналиста? Среди его статей попадаются довольно странные.

— Читайте некролог, — сквозь зубы процедил Бертильссон. — Все, что я мог сказать, я там написал.

Йельм окинул взглядом комнату. Сотрудники сновали туда-сюда. Никто, казалось, не обращал на них внимания.

— Послушайте, Эрик, — жестко сказал Йельм. — Я просто пытаюсь составить объективное представление об убитом. Любая информация, которая может помочь схватить преступника, важна. То, что вы скажете, останется между нами. Я не собираюсь портить ничью репутацию.

— Я выйду с вами на лестницу, — вздохнул Бертильссон и тяжело поднялся.

Они вышли на площадку лестницы, там было совершенно безлюдно.

Бертильссон вертелся как уж на сковородке, но потом наконец сдался и с выражением отчаянной решимости на лице начал рассказывать:

— Я писал некролог по заданию, не от души, — сообщил он, опасливо оглядываясь. — И чувствую себя сейчас последним обманщиком. Хассель был одним из приближенных Мёллера. Именно они задавали тон в редакции. Эта команда состояла из людей одного поколения, объединенных общими ценностями и взглядами, которые сами они считают наследием золотых шестидесятых, но в действительности это нечто прямо противоположное. Эти люди очень усердно выискивают приметы времени и внешне следуют самым современным тенденциям, однако в свой круг ничего и никого нового не допускают. Хассель имел здесь большую власть. Он сам выбирал, о каких книгах писать, причем специально выбирал то, что ему было непонятно, чтобы прилюдно выпороть писателя. Его эстетические представления были родом из шестидесятых и заключались в том, что литература по определению является обманом. В семидесятые он написал манифест в духе Мао и пару документальных романов, а после этого только и делал, что бряцал старым оружием. Нет счета молодым дарованиям, писательскую карьеру которых Хассель загубил.

Решив, что в своих обличениях собеседник зашел слишком далеко, Йельм попытался сменить тему.

— А в личной жизни?

— Хассель много лет обманывал жену, потом бросил ее ради девушки, которую привлек его так называемый интеллект. Обрюхатил ее, а когда пришло время родов, уехал в Гётеборг, якобы на книжную ярмарку, на самом же деле — развлекаться на свободе. Девушка сбежала от него с новорожденным сыном. С тех пор он проводил время, покоряя нимфеток, — они покупались на его интеллект, не понимая, что это такая же фикция, как и его трансплантированная шевелюра. А уж о его подвигах на корпоративных вечеринках в редакции и в издательстве я рассказывать не буду, человеку со стороны это трудно даже представить.