Дурман-трава - [79]
— Хи-хи, Та-аня.
— Руку, Таня! Будем…
— Алла…
— Будем знакомы.
— Почему один сдавали? Вы что ж, развивающийся? — хихикнула Алла.
— Это как?
— Диктовку писали?
— Медалист я…
Машина съехала с большака на проселок. Пассажиров сильно подбросило.
— Неухоженная, однако… Крепче цепляйтесь. — Лыков выставил ноги, уперся спиной в кабину. — Выживем, однако. По какому профилю учиться будете, Таня-Ала?
— На русском отделении…
— Русское слово знать надо, особливо на таких дорогах. Я тоже на русском. Что ж я вас не примечал…
— Мы на втором курсе. Наш отряд вообще-то в Мятищах. А скажите, Петр Микитович?..
— Давай лучше на ты, коллега все ж. — Лыков улыбнулся.
— Вы б тогда бороду сбрили.
— Нельзя, дед не велел. Со Джоя я, с лесного хозяйства к вам, без бороды там холодно… Привык.
— Дед ваш кто? Твой, извините?
— Как не извинить. Трифоныч, нынче помер, по весне. На охоте ушибся, капканы ставил. Нету его боле, я и подался учиться, литературу сильно люблю. Покамест его оставлять одного не хотел. Теперь вот с вами еду…
— Петь! Ой, даже как-то неудобно так.
— Сказано, удобно, не тушуйся. Вовсе даже удобно.
— Где Джой?
— Река? В Сибири. Хороша река: хариусы есть, таймешки… Вода студеная, с ледников. Дно глубоко видать — чистая река. По нынешним временам чище и нет. Вот хоть с Невой вашей не сравнить. С енисейских краев и род мой — все с Джоя…
Грузовик снова подбросило на ухабе. Лыков хлопнул по кабине.
— Мягче, благодетель, не то крышу я тебе прогну, — крикнул он и крепче прижал девчонок, высыпавшихся из-под плаща. — Вишь, услыхал. — Он улыбнулся.
Грузовик пошел тихо, объезжая рытвины и ухабы.
— Вон огоньки, — заметила Алла.
— Видать, прибыли.
Он вспоминал. Утром следующего дня набежала хорошая погода, растянуло по закраине леса дождевое облако, и подоспело бабье лето. Постояло оно, однако, два-три денька и сошло на холодную осень. Дожди затяжно стали поить полинялую разом землю. Понес с северного угла резкий ветер, и по утрам трава под ногами заискрила изморозью. Липы на ближних холмах облетели, лишь край леса ярко горел гроздьями рябины. Вечерами пошел по Печкову от изб запах жареной картошки с грибами.
Запомнил он день, когда приехала Маша. Лыков столкнулся с ней в дверях жилища. «Тоже на картошку? — подивился он, пропуская ее. — До чего ж мала! И ладная!» Он одобрительно проводил ее взглядом и сам зашел следом. Особый интерес у него вызвали ее испуганные зеленые глаза. «Жалка́, ой жалка́!» Ему захотелось по-дедовски, нежно погладить ее по голове, посадить на колени и приласкать. Показалось, что и другие обратили на нее внимание, но все занимались своими делами. Лишь из угла донесся чей-то голос:
— Здорово, Машуль, наконец-то…
Она, не оборачиваясь, ответила:
— Здрасте…
Рядом с тощим верзилой, приехавшим с ней, показалась она Лыкову совсем малюткой. «Вот те божья коровка», — прошептал он, разглядывая ее простенькую одежку. Улыбнулся, услыхав ее почти детский голос. Она стащила с плеч пуховый свитер, осталась в розовой мальчишеской ковбойке с кармашками на груди. «Господи, что статуэтка!» Лыков, покраснев, оглянулся, но никто не заметил его смущения и интереса к девушке. Та, поймав на себе его взгляд, попросила:
— Помогите, пожалуйста, там за порогом мой мешок, не было сил его втащить.
Лыков принес рюкзак, еще помог ей вытянуть спальный мешок и расстелил его подле своего.
— Я здесь сплю, — сказал он зачем-то, оглядывая длинные стеллажи нар вдоль стен.
— Значит, как за каменной спиной… — Она улыбнулась ему.
Лыков кивнул в ответ. Отошел в центр комнаты, огибая массивные опорные столбы. Склонился перед печкой, запалил огонек, подложил дров и прикрыл заслонку. «Сыровато, однако, в здешнем санатории, протапливать надо почаще, не то заболеют…» — подумал он, поглядывая на Машу.
И весь остаток того дня он больше не выходил на улицу, прислушивался к дроби дождя, читал и поглядывал на чудную девочку, думая, как же это он, неотесанный мужик, будет в университете сидеть за одним столом вот с такими жалкими, как эта.
В «санатории» разместился почти весь печковский отряд, жилище было неуютным и тесным для такого количества людей. Из маленьких подвальных окошек-глазок остро пробивался днем резкий наружный свет. Вечерами после работы Лыков в своем углу читал взятые в клубе книги. Вообще же Лыков заметил, что ребята раз делились на группы и пары по интересам и разговорам, по отношению друг к другу и к жизни. Одни вечера проводили в гуляньях, появляясь в «санатории» к ночи, а некоторые пары, вернувшись с улицы, старались незаметно юркнуть на свою лежанку, а там потихоньку выщипывали из одежды солому. «Видать, где-то амбар облюбовали», — думал Лыков, разглядывая их в свете тусклых лампочек, свешивавшихся с балок перекрытия на коротких концах проводов. Лишь к ночи все объединялись в единую шумную озорную массу: пели, рассказывали анекдоты, слушали музыку или танцевали. Поглядывал Лыков на эту картину с удовольствием, как на диковину. Смеялся шуткам, пытался свыкнуться с новыми своими знакомыми, много моложе его. Сам, однако, стеснялся принимать участие в озорстве. Песни казались ему чудны́ми, похожими одна на другую, пели их словно бы на один манер, что блудные волки.
