Дурман-трава - [76]

Сын обернулся, и лицо его было теперь грустным. Не отвлекая отца от пения, он, крадучись, протиснулся меж диваном и столом к двери. Потом в коридоре послышались возня, робкий топот по скрипучим половицам, звон крюка и хлопок наружной двери.

Соседей в это время еще не было, и в квартире стояла тишина. Думалось ему в эти дни как-то смутно, то и дело виделась во сне умершая в годовщину Победы жена, оставившая ему в наследство годовалого Сашку, светловолосого розового крепыша с дремучими синими глазами.

Лукьян так и не допытывался, от кого принесла Алена это нежданное для него дитя. На сердце было по первости тоскливо, казалось, вот-вот явится на порог непрошеный отец Саши заявлять права на сына, да она как-то неловко оброненным словом и успокоила: «Убитый не воскреснет».

Так и прожили всего-то счастливый миг после войны все вместе.

А померла Алена весной сорок шестого, то ли от перетомленного сердца, то ли от родов, не успев дать жизнь его кровному ребенку.

Хоронил Лукьян жену по обряду. Настояла старуха соседка.

Алена лежала на скамье под образами в кладбищенской церкви в ситцевом светлом платье. Восковое без кровинки лицо ее показалось Лукьяну неспокойным, будто просила Алена о чем-то еще не досказанном. «Сашку поберегу, Алюша… поберегу», — понял и ответил он ей на это последнее волнение.

И весь день заходили в церковь незнакомые старые люди, останавливались подле гроба, крестились и, молчаливо насмотревшись на удивительной красоты мертвое лицо Алены, тянулись к выходу, на свет божий, и там снова крестились и оживлялись лицами.

Гроб ему помог нести к яме какой-то неизвестный попутчик. По дороге к могиле осторожно ступавший по весенней кладбищенской хляби Лукьян, несший домовину с головы, не мог разглядеть его толком, не до того было. Да и потом: гроб спускали в яму, и слезы так застили глаза, что и смотреть было невмоготу. И только позднее, уж когда над могилой вырос бугор, Лукьян, опомнившись, обернулся к незнакомцу… Но увидел лишь его спину, подрагивавшие плечи и обнаженную голову, и даже почудился всхлипывающий, затихавший на расстоянии голос. За уходящим опускалось к земле красное солнце. Лукьян рванулся было вслед, но остановила его неприятно схватившая тоскою за сердце догадка.

Так и осталось в памяти Лукьяна от того дня видение: бугор желтого песка, дорожка с искрящимися клочками талого снега да темная, подрагивавшая, неверно двигавшаяся в сторону церквушки мужская фигура на фоне медно-красного солнца и жгущая сердце догадка.

Лукьян допел арию Карузо и не стал на этот раз повторять ее…

* * *

Старик Леша, разложив перед собой на самодельной табуретке деревянные некрашеные ложки, курил. Махонькая старуха, торговавшая кружевами своей вязки, о чем-то переговаривалась со слепым Володей Минером, на груди которого возле ордена висел черный щиток с рядом швейных иголок. У ног Лукьяна, притулившегося здесь же, на ящике из-под бутылок, стояла клетка. Солнце играло на эмали ордена и швейных иголках Володи, искрило в надраенной проволоке клетки. Лукьян время от времени задремывал. Его высокая поджарая фигура в серой союзнической шинели, доставшейся ему еще в день освобождения лагеря военнопленных от какого-то сердобольного американца, семафорила то вправо, то влево. Пробуждаясь, он ошалело вскидывал голову, открывал глаза и видел перед собой разноцветье большого воскресного базара. Солнце, бившее в лицо, пестрота толпы и постоянный, будто прибойный, шум в голове снова и снова убаюкивали.

Старик Леша «для куражу» стал отстукивать ложками «Синий платочек», собрав вокруг себя мальчишек и зевак-покупателей. В этом ложечном стуке Лукьяну, в который уже раз, почудился со сна автоматный стрекот, и, тотчас же зримый, снова явился августовский день, когда его взяли в плен.

…Желтое поле высокой в стебле, набрякшей зерном пшеницы. Бездонное голубое небо над головой. Ядра пшеницы капля по капле срываются из мерно качающихся перестоявших колосьев, стукают по лицу и рукам.

Душно. Гимнастерка липнет к спине. Лежит он бездвижно, отяжелевшее контуженое тело мертво приросло к горячей земле. К зуду цикад примешивается издалека тихий стон. По ногам перебегают серые быстрые мыши. На прикладе ткнувшегося в землю автомата пошевеливает крыльями ворона. Два ли, три ли часа, полдня прошло ли… пропал уже чей-то далекий стон…

Чудится, кто-то шарит по телу, по карманам гимнастерки, тяжесть наваливается на плечо…

Лукьян открыл глаза. Различил стрекот ложек и шум базара, увидел перед собою большое угристое лицо, шевелившиеся над толстыми губами черные усы… Мужчина в сером пальто держал его за плечо.

— Уснул ты, — услышал Лукьян совсем близко голос, — чуть с ящика не рухнул…

— Вздремнул… Что тебе?

— Клетку продаешь?

— Клетку? — недоуменно, все еще не расставшись с сонным видением, спросил Лукьян. — Да-да, берите, — Лукьян засунул бумажки за пазуху, обернулся к старику Леше: — Не стукал бы ты больше, дед, — попросил он, подымаясь с ящика, тошно от твоего «Платочка».

— Лечись, Лукьян Силыч, сколько говорю тебе, лечись, — слышит он советы старухи кружевницы, — Сашку-мальца на ноги ставь, клетками с пенсией не проживешь…