Дурман-трава - [7]

Долго предлагал я свои руки, но они все для медицины не годились. Наконец дали мне должность, как-то очень научно она значилась: «Препаратор». Но посмотрел я, кто это такой — «препаратор», понял — влип. Там, в лабораториях, препараторши одни — все сопливые девчонки в халатиках. Одна мне очень приглянулась, хотя и язва сильная. Из-за нее и застрял в препараторах. Смазливая такая была девчонушка, ножки длинные, рожица озорная, сама спортивного складу: Фросюшка моя — так ее звали. Меня «дедом» обзывала. А какой я дед? Тридцати нет.

— Дед, а дед!.. — крикнет бывало на всю лабораторию. — Ты ученый, что ли? — и зальется взахлеб. Зубки востренькие, белые клычки, будто точены. Чистая душа девка. Голосок звонкий…

А я-то и вправду чучелом смотрелся, когда натягивал на себя это пугало белое — колпак, еще стеколышки мне такие малюсенькие сунут в руки, совсем терялся, и борода на халате лежит, и всем-то она покоя не дает, всем-то мешает борода моя. Все эти соплячки мне советы заладили:

— Сбрей да сбрей!

Горько стало, доложу я вам, мужики.

— Нет! — говорю одному другу моему, профессору, вместе мы корпус с ним один научный поднимали во время стройки. — Не по мне «препараторство», не осилю… Стеколышки в руках давятся, не могу…

— Что ж… — говорит, — будешь собаками руководить в лаборатории переливания крови.

Все у них в медицине важно звучит: п р е п а р а т о р, п е р е л и в а н и е, а н е с т е з и я  или  и н ф л ю э н ц а! А если по-русски, так эта инфлюэнца — обыкновенный грипп.

Согласился я. Знал бы, что они делают, — не пошел бы. Каково, вы думаете! Шесть собак забьют, на седьмой, самой здоровой, экспериментируют: кровь в нее переливают из остальных, пересадки производят. Дело важное для науки, но не по мне… И ставка у меня неважная была — полста, это по-научному у них столько полагалось. Нынче вроде прибавили. Сестры в больнице тоже говорят, лучше стало. «Тяжела медицина, — подумал я, — долго на этой работенке не протянешь, благо что халат белый, да им-то сыт не будешь». Подыскал я еще применение своим рукам, а то б и зубы на полку; в силах ли должность медицинская прокормить меня, посмотрите, мужики, на меня…

— Ни в коем разе… — отозвался тихо сидевший Серафим, — не прокормить тебя, Пафнутя.

— То-то и оно. Об учебе мысль меня держала в медицине.

А с собаками, кстати, дело пошло худо. Медицина тогда только на ноги вставала в Академгородке: скоро фонды на собак вышли. Не на что их стало покупать — спирт пошел в ход.

По должности приходилось мне собак добывать по деревням новосибирским. Машину дали, нарукавники меховые, не от холода — для защиты от зубов.

Так и катался по поселкам за псами, а на душе камень лежал: жалко собак, от природы жалостливый я… Привезу в институт, кормлю, пою, холю… Привыкал, словом, к ним, словно к детям. Я-то сам детдомовский, родители и старшие братья в блокаду ленинградскую перемерли. Меня одного и вывезли в Сибирь-матушку.

В дни опытов уезжал я от института подальше, брал за свой счет; чуяли они, сукины дети, заливались блажно. Не мог я их голоса переносить. Решил, поступлю в студенты, так оставлю должность эту постылую — не по мне. Пусть нужно, пусть благородно — не по мне, склад у меня другой. Другой-то раз приду с работы, возьму гармошку, когда на свет божий смотреть тошно, да и успокоюсь играючи.

Незадолго перед экзаменами случай такой вышел, что все решили — в медицине далеко мне идти.

Слух как-то разлетелся по институту, будто в одной деревеньке есть пес-гигант, который любой эксперимент, хоть ему пять голов прирасти чужих, а хоть и все ноги новые пересади, — все выдержит.

Заведующий мой, профессор, как прослышал про то, сам не свой стал, заскучал, осунулся — нужна ему стала эта собака позарез. У него тоже план свой был, а его подопытные больше всё дохли не вовремя, сроков плановых не выдерживали. Смех и грех. А он сильно настырный доктор, заводной… Неделю места себе не находил, потом и вовсе исчез. Приехал через три дня, машину ведет не сам — обе руки в повязках, вместо физиономий глаза одни скучные настырно из-под бинтов искрят.

— Да! Да-а-а! — говорит. — Это, Паша Андреич, феномен. — И слезы у него из глаз выступили.

А я думаю, не дело мужику так убиваться. Я с небом моим, с мечтой детства, расстался, не прослезился. Нашло на человека, так не нашло, а прямо наехало. Однако жалко стало мужика, может, этот пес больше, чем моя мечта детства… Но я молчу. Сам чую — теперь-то он от меня не отвяжется. Хорошо я понимал ход мыслей моего профессора.

— Леонтич! — говорю. — Что хочешь делай, но идею об этом псе оставь. Не поеду за ним. Хоть уволь — не поеду!

Готовиться надо было мне серьезнее — экзамены скоро, и отпуск учебный мне дать обещали. А больше всего жаль было такого пса для эксперимента, хоть и не видел его. Раз хороший такой псина, пусть живет да потомство себе под стать заводит.

Через неделю Пал Леонтич снова пропал. И снова несолоно хлебавши вернулся, только еще больше покусанный, и глаза одичали совсем от расстройства, а два его кандидата молодых, ассистента, прибыли на службу тоже, скажу я вам, не в лучшем виде.