Дурман-трава - [55]

Я не стал дочитывать все до конца, последнее его дело меня мало волновало. Итак, мне стало ясно, за кого пострадал Лукьянов.

А у меня на Лукьянова свои виды имелись — хотел привлечь его к научной работе. Нравилась мне его упорность фанатичная — такие люди в геологии как раз нужны. С той мыслью и пошел к нему.

В больнице было чисто и тихо. В приемной дежурила совсем молоденькая сестра. Она не решалась пропустить меня к больным, но после долгих уговоров, узнав, что я завтра улетаю, да к тому же знаком с Кряквиным, она мигом оттаяла и, покраснев почему-то, сказала:

— Ладно…

Терентия Лукьянова я узнал с трудом. Только глаза по-прежнему остро и любопытно мелькнули в мою сторону.

— Сергей Василич, а я вас и не признал в костюме.

— Я на минуту, — ответил я, замявшись, не зная, что и говорить.

— Ты уж, Сергей Василич, не темни. Неспроста небось, любопытствуешь — нашли ли золото? Так иль нет? То-то вижу, так. Сразу я понял… Я ведь нашел… Координаты определил. Только записи все там, в тайге, посеял. Не веришь… — Он, показалось, всхлипнул. — Выходит, и никто не поверит!

— Верю, верю, — успокоил я его, боясь, как бы с ним не случился припадок — вид был слишком болезнен, губы потрескавшиеся, в кровавых рубцах.

— Пошарь в тумбочке… У меня руки, вишь… Гм… Пошарь! Все остальное в тайге похоронил — записи, рюкзак. Его, единственную нашу с Родькой улику, не бросил. Слышь меня, Василич? Возьми меня в поле будущим летом. Я тебя так дожидался. Я ведь знал, что придешь, — он улыбнулся мягко, по-детски.

— До лета дожить надо, — ответил я нерешительно и, вытащив из нижнего ящика тумбочки увесистый сверток, протянул его Терентию. Тот остановил мое движение.

— Разверни, Васильич, я ж не могу, руки, видишь, какое дело… Сам давай… Это честная цена за них, за все… Не правда ли?

— Может быть, — сдержанно ответил я, почувствовав, однако, напавшее волнение. Развернул газету, тряпицу — и не поверил глазам.

— Что застыл? — отвлек меня его голос. — Возьми сейчас с собой. Думаю, не ошибешься, если скажешь, что это деминское…

Я слушал восторженный его смех, казалось, даже дикий в его-то положении, и позавидовал. Знакомо ли вам это великолепное радостное состояние счастья и легкости душевной, когда достигаешь почти недостижимого… Ты словно бы сам и зачарован своим великим успехом. Я все еще не мог поверить своим глазам: средней величины самородок был необычной формы, он напоминал свободно парящую на широких крыльях птицу.

РАССКАЗЫ

К СВЕТЛОЙ ПОЛОСЕ

Что-то родное находил Серафим в тропах, пересекавших горные перевалы, повторявших изгибы чистых и звонких студеных рек, торенных многими поколениями охотников-тофаларов, его предков.

Знал он тропы по-домашнему, как часть своего таежного житья-бытья, и шагал по ним с тех самых пор, как помнил себя. Ботаники и топографы-геодезисты бывали его спутниками. Еще до появления вертолетов водил Серафим связки оленей под вьюками с образцами пород, отобранными геологами на горных кручах, подвозил на базовые стоянки медикаменты, продукты, снаряжение.

Много вокруг происходило событий для мечтательной души старого охотника. По тропам нужно идти не спеша, и можно обстоятельно обдумать каждый день, повстречавшись с людьми, посидеть у костерка, поговорить о жизни, узнать мнения о последних делах в мире людском.

Сидеть тофалару-непоседу дома без охоты, рыбалки, дороги, без дела — невыносимая тоска. Поэтому так любит Серафим эти родные тропки и исходил по ним многие годы.

Новые и новые люди принимали его к сердцу из года в год таким по обыкновению веселым, общительным и дружелюбным. Вообще, людей он уважал и, выходя из тайги, всегда спешил к приятнейшему в жизни занятию — к общению с новыми собеседниками и был при этом терпеливым и внимательным слушателем и сам хорошо умел поговорить. Правда, некоторые стали поговаривать, что он отжил свое и теперь разве только для женской работы годен — детей нянчить да шкуры выделывать. Но он не слушал насмешников — он был таежником. Таежник и умрет на тропе, а не в душной избе в Верхней Гутаре. Серафим как бы покровительствовал всем нам, это выражение покровительства и даже превосходства в таежных делах мы видели в его глазах. Причем люди без сомнения допускали это. Пусть кто-нибудь из этих пришлых людей попытается посоревноваться с ним в охоте, в знании потаенных тропок, глухих речушек и перевалов. Они и названия-то не все знают. Не случайно начальники партий, такие же старые, как Серафим, брали помощником в сложные маршруты именно его.

Ему жалко было людей. Он жалел всех подряд, и плохих и хороших, понимая, что трудно им в тайге, как в чужом доме. Он удивлялся нашим мирским заботам, часто пустым: чего это мы там копошимся, сердимся, ругаемся, злимся друг на друга…

Уже несколько лет, как Серафим стал для нас своим человеком. И теперь, когда он бывал в дальней дороге, мы скучали без него, и радовались его возвращению. Часами тогда расспрашивали его о каждом прошедшем дне, о новостях в соседних отрядах, о его встречах в пути, об охоте и рыбалке, о приметах на погоду. Обо всем говаривал он с обычной обстоятельностью и сам с видимым удовольствием слушал нас.