Дураки и умники. Газетный роман - [7]

Но особенно любил молодой человек ряды, где торговали домашними соленьями. Их разрешалось пробовать. Держа в одной руке пирожок с ливером, другой он аккуратно и вежливо брал с прилавка то кусочек фаршированного баклажана, то дольку разрезанного на пробу холодного голубца, то длинный, скрюченный, обжигающий рот перец или стожок сочной, хрустящей капусты, поддетый на вилку прямо из высокой, чуть не в человеческий рост кадушки. Прикрыв глаза, он с видом знатока смаковал продукт, но тут же кривился и качал головой, будто не вполне удовлетворившись его остротой, после чего шел пробовать дальше и, дойдя таким образом до конца ряда, бывал почти сыт.

Но теперь он спешил и старался не смотреть на прилавки. Мимо, мимо!

Мимо старух, сидящих на опрокинутых пустых ящиках и торгующих жареными семечками в кулечках, свернутых из старых газет; мимо утонувшего в вечной луже пивного ларька, где с утра уже переминаются с ноги на ногу базарные алкаши и где мелькнет вдруг чья-то знакомая припухшая физиономия. И совсем уже у выхода пришлось ему пробираться сквозь ввалившуюся в рынок толпу цыганок — молодых и старых, с грудными детьми, привязанными к животам, и цыганятами постарше, забегающими вперед и путающимися у них под ногами. Здешние цыганки торгуют косметикой, держа в руках веера из черных карандашей для век, которые в случае чего моментально исчезают в невидимых карманах их юбок и фартуков. И чего там только нет, в этих бездонных карманах: махровая тушь для ресниц и губная помада любых оттенков, французская компактная пудра в блестящих футлярчиках и перламутровый лак для ногтей — ну где, спрашивается, они берут все это!

Вдоль рядов двигался в это время рослый милиционер, поглядывал по сторонам внимательно-равнодушным взглядом. Завидев цыганок, он отвернулся и стал смотреть в другую сторону.

Молодого человека угораздило затесаться в самую середину маленького табора, он заработал локтями, спеша прорваться, неловко задел кого-то, машинально сказал: «Извините» и был схвачен за рукав. Непонятного возраста беременная цыганка с животом, нахально торчащим из расстегнутой болоньевой куртки, уцепилась крепко и не отпускала.

— Ну чего тебе? — нехотя остановился молодой человек. — Денег не дам, нету.

— Не надо, — сказала цыганка, пытаясь заглянуть ему в глаза. — Я тебе и так все скажу, у тебя на лице написано.

Молодой человек ощутил вдруг тревогу и одновременно любопытство. Табор огибал их и тек мимо.

— Ну и что там написано?

Она поймала, наконец, его взгляд и, словно удостоверившись в чем-то, запричитала низким голосом:

— Ой, недолго тебе по этой земле ходить…

— Сколько? — спросил молодой человек серьезно.

Она взяла его руку, некоторое время пристально ее разглядывала, водя тонким, смуглым пальцем по слабо прорезанным линиям и шевеля губами, будто подсчитывая.

— Четырнадцать лет… пять месяцев… — она даже вывернула его ладонь ребром, словно ища, нет ли там еще какой-нибудь черточки, — … четырнадцать дней. — И вдруг охнула, схватилась за низ живота и, скорчившись, отошла.

Не успел молодой человек сообразить, что произошло, как гадалки и след простыл, только хвост юбки мелькнул между цветочных рядов. Он потоптался на месте, не зная, куда деть руку, наконец сообразил сунуть ее в карман, тут же обнаружил, что последнего трояка как не бывало, и с тем пошел прочь, злясь на себя и на цыганку и думая о странной цифре — «четырнадцать», даже попробовал на ходу прикинуть, какой это будет год, и вышло, что 1997-й, но высчитать тут же, в уме, месяц и число он не смог.

Молодой человек пересек рынок по диагонали и вышел с противоположной от трамвая стороны на улицу маршала Баграмяна, запруженную рейсовыми автобусами, «Жигулями» и «Москвичами», беспрерывно подвозящими и увозящими покупателей и припозднившихся торговцев. Здесь он остановился, пережидая поток машин и нетерпеливо поглядывая по сторонам.

Слева от рынка — похожее на чудом приземлившуюся на тесном пятачке базарной площади летающую тарелку — громоздится круглое сооружение цирка. Справа, за каменным беленым забором — глухие стены бывшего женского монастыря, где помещается самая старая в городе больница. Улица под стенами больницы замечательна тем, что сколько ее ни асфальтируют, она все время проваливается, ров ли тут старый или старое русло реки — никто толком не знает, но с тех пор, как в начале 70-х здесь вместе с асфальтом провалился какой-то «Запорожец», проезд закрыли, после чего на этом кусочке улицы обосновалась квартирная биржа. Граждане, желающие сдать или снять квартиру, толкутся тут по субботам и воскресеньям, делая вид, что просто гуляют или ждут кого-то. Но если прислушаться, можно уловить обрывки фраз, не оставляющих никакого сомнения: «Удобства во дворе, но возможна прописка… Хрущевка в Черемушках, хозяева на Севере, так что за год вперед…» Как только толпа становится слишком плотной и заметной, появляется милиция и по-хозяйски ее разгоняет, однако, через некоторое время народ собирается снова, продолжая месить грязь под монастырскими стенами. Грязь не просыхает здесь ни зимой, ни летом.

А прямо напротив рынка вытянулось на целый квартал длинное четырехэтажное здание — серое и скучное, постройки 50-х, с высокими узкими окнами, с аркой, закрытой железными воротами, и двумя подъездами, из которых действует почему-то один, в левом крыле здания, а другой, в правом, уже много лет закрыт наглухо, им не пользуются, и летом на его ступеньках сидят, подстелив газетки, граждане, ожидающие автобуса.