Дураки и умники. Газетный роман - [2]

Каких-то два месяца назад он не был уверен ни в чем — ни в том, что сможет, наконец, выбраться отдохнуть за границу, ни в том, где он вообще окажется, если выборы президента закончатся не так, как надо. Но, слава Богу, все обошлось, все-таки они неплохо поработали, и он в том числе, и теперь с чувством хорошо исполненного долга он мог позволить себе расслабиться и ни о чем не думать в этом действительно райском местечке, которое, впрочем, было бы еще лучше, не будь тут столько русских. Но ни о чем не думать не получалось. Временами накатывало смутное чувство тревоги, будто все еще могло повернуться назад, расстроиться. В лифте отеля он слышал, как двое русских говорили между собой: «Он совсем плохой, видишь, его даже ни разу не показали после выборов, говорят, инфаркт, причем, уже третий или четвертый». «Ну да, четвертый, наши уж как загнут!» — подумал он с раздражением и снова ощутил, как что-то холодное, неприятное подступает изнутри. Несколько раз он ловил обрывки разговоров о генерале, говорили о только что подписанном им на Кавказе договоре с боевиками, при этом чаще других мелькало словечко «сдал». Он не симпатизировал этому человеку с надменным плоским лицом и птичьей фамилией, не очень верил ему и, пожалуй, готов был согласиться с тем, что говорили про него, нежась на солнце, политизированные соотечественники.

Но по-настоящему волновало его другое. Здесь, на берегу чужого прекрасного моря, среди этих праздных, внезапно разбогатевших людей, многие из которых — уж это-то он видел — и в подметки ему не годились, он вдруг со всей ясностью ощутил, что пора всерьез заняться устройством собственной жизни, подумать не о сиюминутных удовольствиях, а о будущем, притом таком, которое не зависело бы ни от здоровья президента, ни от намерений какого-то генерала, ни от вечной российской опасности новых перемен, а было бы надежно само по себе. Еще четыре года — и наступит новый век, а с ним и новая жизнь, какая — неизвестно, но надо быть готовым к ней, надо за эти оставшиеся четыре года окончательно устроить все свои дела. Он перебирал варианты. Самым заманчивым казалось плюнуть на все и осесть где-нибудь здесь. Но, во-первых, кому он нужен в Париже, кто он для них? Во-вторых, чтобы всерьез думать об этом варианте, тех денег, которые он заработал в последнее время, и в частности на выборах, достаточно для приличного отдыха на Ривьере, но никак не для жизни в Париже. В Москве же все так зыбко, так ненадежно, может в один день оборваться, кончиться, и что тогда? В сорок лет начинать сначала? Попытать счастья в родной провинции? Что-то в этом варианте казалось ему заманчивым, приятно щекотало самолюбие, но он никак не мог додумать эту мысль до конца, со всеми «про» и «контра», и оставлял на потом, давая себе дозреть до нее.

По утрам он покупал газеты и пытался читать, силясь понять, как они оценивают ситуацию в России, но оптимизма чтение не прибавляло. Ночью, лежа на гладких, прохладных простынях, нервно щелкал пультом телевизора, пока не натыкался на знакомую картинку — Москва-река, вид на Кремль с Большого Каменного моста и что-то лопочущая на этом фоне корреспондентка Си-Эн-Эн. Он тревожно и ревниво прислушивался, и тон комментариев казался ему недостаточно уважительным. «Не любят они нас, сволочи, — думал он. — А за что нас любить?» Подолгу потом не мог уснуть, в голове все перемешалось: Париж, Москва, Ницца… Болезненный вид президента, когда он последний раз видел его издали… Самодовольные, упитанные соотечественники с тяжелыми золотыми цепями на коротких шеях, гуляющие с таким размахом, будто в последний раз… Оказавшаяся неожиданно маленькой «Мона Лиза» в Лувре, за стеклом бронированного шкафа, стоя перед которым, он вдруг поймал себя на мысли, что она совсем некрасива, скорее уродлива…

В тот день у него был запланирован музей Шагала и Свято-Николаевский собор, о котором ему говорили еще в Москве, что «это надо видеть». В последние годы он стал бывать в церквях, но всегда испытывал неловкость, не зная, где надо стать, куда деть руки, как реагировать на происходящее. Многое приходится теперь делать не потому, что этого хочется, что есть в этом какая-то внутренняя потребность, а потому только, что уже вошли в обиход некие ритуалы, и они должны соблюдаться всеми, кто причисляет себя к новой общественной элите.

В музее Шагала было просторно и пусто, еще двое русских медленно ходили от стены к стене, разглядывая огромные полотна, на которых, согласно подписям, изображены были сюжеты из Библии, но, судя по выражению лиц этой парочки, то, что они видели перед собой, с трудом отождествлялось ими с Библией, которую, впрочем, они могли и не читать. «Смотри, у него на всех картинах — козел, — сказала женщина своему спутнику и засмеялась. — Вот видишь? И здесь тоже». Обнаружив очередного козла, женщина радостно хихикала и переходила к следующей картине. Парочка раздражала его своими разговорами и он поспешил уйти, тем более что картины, которую он ожидал здесь увидеть, в музее не оказалось.

…Там летела по воздуху, над улицей с маленькими одноэтажными домиками и длинным извилистым забором пара влюбленных молодых людей, а за забором на зеленой траве понуро стоял маленький синий козел. Эту картину он видел лет шесть назад в Манеже и почему-то запомнил, может, потому, что на выставку его затащила Майя, и картина сначала понравилась Майе, а уж потом ему.