Дурак - [16]

Поэтому да, шуточка про двух Пап была несвоевременна, но ёксель-моксель, у нас тут лихие времена, поэтому я острил себе дальше:

— И вот второй Папа говорит: «Твоя сестра? Я думал, она кошерная».

Никто даже не фыркнул. Корделия закатила глаза и презрительно пукнула губами.

Заморосила жалкая одинокая фанфара, огромные двери распахнулись, и в залу пропедькали[50] Француз и Бургунд, сопровождаемые ублюдком Эдмундом.

— Молчать, дурак, — скомандовал Лир, что было совершенно избыточно. — Здрав будь, Бургунд, и ты, Француз, будь здрав.

— Привет тебе, Эдмунд, ятый ублюдок! — молвил я.

Лир меня проигнорировал и мановением руки призвал Француза и Бургунда к себе поближе. Оба они были подтянуты, выше меня, но ростом не высоки; оба южнее тридцатника. У Бургунда волосы темные и черты лица острые, римские. У Француза волос рыжеват, а лик помягче. У каждого по мечу и по кинжалу, но сомневаюсь, что их вытаскивали из ножен разве что по торжественным случаям. Лягушатники, блядь.

— Мой герцог, — произнес Лир, — из двух участников любовной тяжбы к вам первому вопрос: каким приданым готовы удовлетвориться вы?[51]

— Государь, не больше, чем обещано; а меньше вы не дадите![52] — отвечал ему темноволосый патикус.

— Добрый герцог! Она была нам раньше дорога, теперь цена упала. Если эта плюгавка со своей лжепрямотой и с нашею немилостью в придачу вас соблазнит, то вот она, берите[53].

Бургунда как громом тяпнуло. Он попятился, едва не оттоптав Французу ноги.

— Тогда прошу прощенья, государь, но в выборе герцогини я должен руководствоваться помыслами о благосостоянии и власти.

— Вам описал я все ее богатства[54], — рек Лир.

— Раз так, — сказал Бургунд, — мне путь отрезан при таком условьи[55]. — Он кивнул, поклонился и отошел. — Мне жаль, Корделия.

— Не трудитесь, — отвечала принцесса, — о том жалеть: я не хочу любви с расчетом на приданое[56]. Ну что ж, бог с вами, герцог[57].

Я полувздохнул с облегчением. Пусть нас и выгнали из дому, но если с нами выгнали Корделию…

— Я ее возьму! — ляпнул Эдгар.

— Никого ты не возьмешь, саложопый, жуколобый, песьеёбый пентюх! — мог случайно вскричать я.

— Никого ты не возьмешь, — сказал Глостер, отпихнув сынка обратно в кресло.

— Ну так я ее возьму, — сказал принц Франции. — Она сама себе приданое.

— Да еб же твою мать!

— Карман, довольно! — рявкнул король. — Стража, вывести его наружу и держать, пока воля моя не исполнится.

Сзади подошли два йомена и схватили меня под мышки. Где-то застонал Харчок, и я обернулся — подручный мой прятался за колонной. Раньше такого не бывало — ничего подобного никогда не случалось. Я патентованный дурак, мне можно все! Лишь я имею право все говорить, как есть, в лицо власти — я главная нахальная мартышка короля всей Блядь-Британии!

— Ты сам не понимаешь, куда лезешь, Француз! Ты ее ноги видал? О, может, тебе того и надо — пусть на виноградниках твоих вкалывает, виноград давит, да? Вашчество, этот парафин желает ее в рабство продать, попомните мои слова.

Но до конца этого никто не услышал — йомены выволокли меня из залы и бросили в сенях. Я хотел было оглушить одного Куканом, но этот громила перехватил мою куклу за палку и заткнул себе позади за пояс.

— Извини, Кармашек, — сказал Куран, капитан гвардии, матерый медведь в кольчуге. Он держал меня за правое плечо. — Приказ прямой, а ты как-то уж очень быстро резал себе глотку собственным языком.

— Еще чего, — ответил я. — Да он меня пальцем не тронет.

— Я б тоже так сказал, если б еще до заката он не выгнал лучшего друга и не отказался от любимой дочери. До того, чтоб дурака повесить, — легкий шаг, парнишка.

— Знамо дело, — рек я. — Ты прав. Отпускай меня.

— Пока король с делами не покончит, и не рыпайся, — ответил старый йомен.

Распахнулись двери, вострубила анемичная фанфара. Изнутри показался принц Франции, с ним под руку — Корделия. Она вся блистала, но улыбка ее была мрачна. Челюсти крепко сжаты, это было хорошо заметно, но принцесса расслабилась, завидев меня, а пламя гнева во взоре ее несколько пригасло.

— Так вы, значит, с Принц-Лягухом отваливаете? — молвил я.

Француз на это рассмеялся — вот же окаянный галльский жопоеб, прости господи. Ничто так не раздражает, как благородная персона, ведущая себя благородно.

— Да, Карман, я уезжаю, но тебе я скажу одно — и ты должен это запомнить и никогда не забывать…

— И то и другое сразу?

— Заткнись!

— Слушаюсь, госпожа.

— Ты всегда должен помнить и никогда не забывать, что ты, будучи Шутом Черным, шутом темным, Королевским Шутом, патентованным дураком и Олухом Царя Небесного, призван был сюда вовсе не для этого. Ты здесь для того, чтобы услаждать меня. Меня! Поэтому когда сложишь с себя все титулы, дурак останется, и он — отныне и навсегда — мой дурак.

— Батюшки, да во Франции ты хорошо устроишься — там противность почитается за добродетель.

— Мой!

— Отныне и навсегда, миледи.

— Можешь поцеловать мне руку, дурак.

Йомен отпустил меня, и я склонился к ее руке. Но принцесса ее отдернула, развернулась, опахнув меня полою платья, и двинулась прочь.

— Извини, я тебя разыграла.

Я улыбнулся в пол.

— Вот сучка.

— Мне будет не хватать тебя, Карман, — бросила она через плечо и поспешила вдоль по коридору.