Дурак - [38]

А Юстиниан вдруг спрашивает меня:

— Ты сейчас как?

Я не знаю, что ему ответить. Я чувствую радость от того, что знаю, куда иду, хотя и не знаю, куда попаду.

— Хорошо, — говорю я искреннее и улыбаюсь. Юстиниан смотрит на меня долго, у него внимательный, вечно сосредоточенный несмотря на его повадки взгляд.

— Есть на свете вещи, которые существуют вне зависимости от всех кодифицированных языков, включая время. Одна из них это любовь.

— Красиво сказал, я не понял ничего.

Пробормотав это, я отворачиваюсь к окну и смотрю, как капли дождя разбиваются о него, становясь другими каплями, поменьше. Прозрачная вода, прозрачный мир, который мы проезжаем, и только вдалеке Тибр заволакивает туман, похожий на дым от сигареты или жидкий азот, но никак не на молоко, как часто пишут в книгах.

Что сказал Юстиниан, я не могу понять. Может, он имел в виду, что я люблю своего папу, и это культурная ценность. В основном он говорит о культурных ценностях, так что, наверное, и здесь их приплел.

Я верю, что любовь — вечна, и что когда любишь кого-нибудь, сможешь весь мир перевернуть, даже если ты дурак. Мама говорила мне, что стоит однажды завести ребенка только для того, чтобы узнать, как сильно можно любить. А папа рассказывал историю о нашем народе и пробуждении нашего бога. Раньше даже говорили «Старые боги», потому что те, которым люди стали поклоняться после великой болезни были до всех прочих человеческих богов, до человечества вообще и даже до самой Земли. Они были старше пустоты в космосе, старше самой Вселенной, они не состояли из космической пыли, как мы все, не рождались и не умирали. Они просто были и долго-долго спали.

Наш народ, как и все другие народы в мире, думает, что наш бог первым пробудился из небытия. И у нас есть своя история про того, кто его пробудил. Значит, дело было так: жила-была одна женщина, она жила за Рейном, в своей деревне, встречала мужа с охоты и войны, пекла хлеб и любила своих детей. У нее были косы длинные, а руки белые, и она умела приручать птиц. Они жили у нее, и ее дети играли с ними как с игрушками. Она была счастлива, а потом в деревню пришла болезнь.

И больше она не была счастлива. Первым умер ее муж, и она отрезала свои прекрасные косы. Когда умерла ее сестра, она изрезала свои прекрасные руки, приручавшие птиц и перерезала горлышки крылатым игрушкам своих детей. Ей казалось, что так она отвратит беду от своего самого дорогого.

Когда заболел ее любимый сын, женщина, бледная, с остриженными волосами и израненными руками ушла в лес вместе со своими детьми, и с тем, что болел, тоже. Никто не обратил на нее внимание, каждый умирал как мог, кто-то, как зверь, спасался в лесу.

Когда она вышла на поляну, где тек ручей, небо уже было полно звезд. Их было много, как ягод в корзине, и она посмотрела на них, проливая горькие слезы. Те, в кого она прежде верила, не помогли ей, а других она не знала.

Она не просила ничего и ни у кого. Но она подумала, что сам мир не заберет у нее ее мальчика, если она совершит невозможное. Она взяла острый нож и принесла в жертву своих детей, одного за одним, и самого маленького из них, совершив тем самым страшнейший грех в истории человечества.

Горячая кровь и горячие слезы, которые она проливала, убивая своих детей, разбудили нашего бога. Та женщина, от которой даже имени не осталось, своим безумием позвала его, и с тех пор звезды больше не были просто звездами.

Он обратил свои глаза к ней, и она почувствовала это, и упала на землю, раздирая лицо в кровь. Он говорил с ней, оставил в живых ее и вылечил ее сына, покрытого кровью, и сказал ей облачиться в черное, и она шла по деревням за Рейном, спасала дурачков и безумцев. Иногда бог указывал ей на людей обычных, не примечательных ничем, таким он сам даровал безумие, как и родившимся от спасенных детям.

Вот какая история. Я помню ее слово в слово, и папа мой помнит ее так же. Ее сложили когда-то давно, и я ничего в ней не поменял, как мой папа не менял ничего, когда рассказывал мне.

Папа говорил, что полюбил маму не тогда, когда взял ее в жены, а тогда, когда понял, что она может любить так же сильно и безумно, как женщина, которая разбудила нашего бога.

Поэтому я думаю, что любовь побеждает все. Любовь может пробудить бога такого старого, что у него нет имени. И любовь поможет мне к нему попасть. Я люблю маму и папу, и Атилию. Я так погружен в свои мысли, что вздрагиваю, когда Офелла говорит:

— Вот! Добро пожаловать в мир, где принцепсы и преторианцы не живут.

— О, спасибо, в такие места меня еще не звали!

— Заткнись, Юстиниан!

За окном и вправду все меняется. Мы удалились от центра, и теперь домики с террасами, дворец, Колизей, термополиумы и музеи, и неплохие отели, и хорошие отели — все осталось очень далеко. Мы едем между тесно прижатыми друг к другу, похожими на большие, давно немытые коробки домами. Сначала я думаю: они все грязные, а потом вижу, что даже проливной дождь не смывает эту серость. Даже небо над этими длинными бетонными сооружениями кажется низким, а тучи рваными, как будто их долго терзала большая небесная собака. Оттого, что везде вода, и окна в домах горят так ярко, они похожи на маяки в темноте, такие, которые никому не полезны, только путают тебя. Автобус останавливается и люди начинают выходить, хотя мне бы никогда не пришло в голову выйти на этой остановке.