Дурацкое пространство - [10]

Я любил Марианну. Как я ее любил! О, вашу мать, я был готов порвать этот дебильный мир на части. Хрень! О на была больше этого лажового мира. А чем все кончилось? Какой-то странной жопою. Но перед этим вышла еще одна фуфлятина.

Мой друг Костя тоже ее любил, вот какая засада. Самое забавное — да, теперь остается только смеяться, подобно идиотам — это нисколько не помешало нашей дружбе. Мы решили — никто не навязывал решения друг другу — пусть думает сама. Нам было по семнадцать. Знаете, что учудила эта умница? Она возомнила, что, в конце концов, надо бы, хрен с ней, распрощаться, с этой дурацкой девственностью, и скаталась на этот ваш юг. Где и подарила невинность какому-то мудаку. Я скис, когда узнал об этом. Костян тоже. Надо отдать ему должное — он все-таки продолжал ее любить. Простил. А я, как последня сволочь, начал квасить. Это было, конечно, совсем не то, что происходит сейчас: тогда хватало четырех-пяти стопарей водки; я ложился спать.

Потом эта история с автобусом.

Порванный в жопу мир, да какого черта мы живем именно так, а не иначе?

Ладненько, что-то я разнервничался.

В общем, нажрался.

Нажрался этим миром. Я не хочу его понимать. Да никогда и не пойму. Могу только любить Маргариту. Все остальное — чушь собачья.

* * *

Маргарита умничала. Я внимал. Прикинь, говорила она, загадочно затягиваясь полузаграничной сигаретой, это никчемный мир. Возразить я не мог — не умел лгать. Как жить?

В нем? В этом мире? Удивила, да?

Однако не по-христианстки как-то обгаживать этот мир. Не такая уж это и ботва. Что, нет?

— Почему мы не ездим на трамваях? Почему ты считаешь нормой передвигаться с помощью узкоколейки, ширина которой — семьсот пятьдесят миллиметров? — Откуда она это узнала? — Нормальная ширина колеи тысяча пятьсот с чем-то мм — ого, это уже ближе. — Раньше ходили трамваи. — С прожекторами на вылетных линиях. — Откуда эта мыслишка?

Мы не скрываемся от вас. Это обычная реакция запуганного зверька перед хищниками.

* * *

Черт, мы ссорились. Ссорились, как последние сумасшедшие. Взглянув последний раз на небо, я собрался и ушел.

Потом она позвонила.

Не люблю звонки.

Не люблю.

Звонок насилует тебя хуже всего. Твою мать, это самое поганое, что только можно вообразить, представить и поиметь в этой ни какой пойми жизни. Любовь? Ну. Сколько раз себе говорил: не врубай телефон — иначе будут проблемы. Мало? Видимо, да.

Чувак, выруби телефон. Выкинь его. Раб. Жалкий раб. Убогий урод, пассивный, торгующий, может быть когда-нибудь тебе станет стыдно. Дерьмо.

Люблю я тебя, Маргарита.

* * *

Она тоже любила меня. О, как банально. Она любила. Письма писала даже. Вот, например, одно… м-м… Нет, цитировать — это пошло.

— Выносные? — я хохотал с термина. — На вылетных?

Я ее любил. Я любил ее, целовал, носил на руках по квартире. Маргариточка моя. Ты моя задница, ромашка, попка несчастная. Люблю тебя, люблю.

А Маргарита несла всякую хрень. Мол, нет ничего бесконечного. И рано или поздно все это кончится, когда-нибудь ты пройдешь вечером в тумане мимо храма один — меня не будет. Какие слезы. Ведь мы исчезающие.

Так что бы это значило — исчезающие? Вот что.

— Я тебе уже говорила. Мы просто перемещаемся.

Оригинально.

— Знаешь, как бы это назвать? — Маргарита сощурилась, дым попал ей в глаза. — Сказать, что это была прошлая жизнь? Ты не поверишь.

Не поверил.

— Я была пилотом. В той жизни (Маргарита сделала ударение на слове «той») мы достигли Марса. И управляла кораблем я, а не пиндосы какие-нибудь, как это принято в вашей так называемой массовой культуре. Вообще у вас после тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года все пошло несколько иначе. Ха! Брежнев сделал роковую ошибку. Не в политике, нет. До этого года кибернетика, как мы с тобой понимаем этот термин (я поежился), развивалась независимо от американцев. Стоп! — заорала она, видя, что я собираюсь ей возразить. — Что сказал этот придурок? Американы, мол, шарят в вопросе покруче, и надо попросту копировать эти системы! Это — не то, что геморрой, это — полный фэйл. А разработки наши? Все похерили на корню, идиоты. Ну вот, у нас все было не так. «Битлз»…

— А «Битлз»-то причем? — изумился я.

— Язык! Ты понимаешь — язык! У вас они пели по-английски. У нас, впрочем, тоже… Если бы ваш придурок Боярский был так же популярен в мире, как «Битлз», то все заговорили бы по-русски.

— Ага, — засуетился я, — если б «Песняры» были бы покруче «Роллинг Стоунз», тогда, выходит, все бы заговорили по-белорусски?

— Грубо говоря, да.

— Э… что-то не убедила.

Маргарита жахнула рюмку. Я присоединился.

— Культура, на фиг (сглотнул) — да что это такое? Ты.

Задумался.

— Лабуда какая-то.

— Вот и я так думаю. Культура — это совокупность знаний, информации. Есть правила типа не пукать, например. Но, увы, не более. Ты можешь дать определение культуры?

— Нет, — признался я честно. — Ладно, мы договорились, что культура — лажа.

— Умник. Культура — это система запретов. Список, реестр. И все.

Меня перло. Впервые я нашел женщину умнее себя. Это было круто.

— Ладно. Подведи базу (если ты такая умная — хотел я добавить).

— Куда?

Получается так, что они исчезают. А мы не исчезаем. Мы остаемся. И пашем, как идиоты. Мы зарабатываем деньги, чтобы прокормить левых детей, читаем после этого статистику, ложимся спать, скинув надоевшие тапки; все это для того, чтобы, блин, проснувшись чудесным завтрашним утром, надевши эти долбаные тапки опять, снова сходить в туалет, потом торопливо что-то сожрать — разумеется, ни у кого из этих так называемых интеллектуалок не зародится в башочке мысль, что надо бы покормить мужика — и почесать. Вечером почесать обратно. Уродцы, дрессированные суслики. Баба, увы, вагина, не более того. И им не нравится эта мысль.