Дунайские ночи - [19]

Если Гойда не вернется из монастыря с хорошими трофеями, то я вынужден буду завтра познакомиться под тем или иным предлогом с мадам Портиш. Не ведаю, куда уведет меня «Рукотрясение», но догадываюсь, что очень далеко.

Говорят, что художники, писатели, композиторы перед тем, как начать новое произведение, много размышляют, вспоминают, восстанавливают в памяти образы друзей и врагов, заново переживают дела минувших дней: любовь и нелюбовь, страдания, удачи, победы — готовят, так сказать, себя к родовым мукам.

А чем мы с тобой, Васек, хуже композиторов, художников, писателей? Наша работа, смею утверждать, тоже творчество. Если ты согласен со мной, не ворчи на то, что я так много в последние дни размышляю, вспоминаю, сопоставляю, философствую…

Слышу шорох в кустах на том берегу потока. Наверное, Васек возвращается. Да, он!..»

Шатров закрыл записную книжку, положил ее во внутренний карман пиджака, наглухо застегнул карман «молнией», спросил:

— Ну?

Гойда изо всех сил сдерживал себя, но возбуждение все-таки прорывалось: на смуглых щеках, на лбу и шее пятнами выступил румянец. Шатрову даже показалось, что он слышит, как стучит сердце его друга.

— Присядь, Василек, отдохни, успокойся.

— А я спокоен. — Но он все-таки опустился на камень, несколько раз глубоко вздохнул, потом окунул голову в прозрачную воду ручья. Вытер лицо и волосы рукавом рубашки, блеснул повеселевшими глазами: — Сделал все, что надо. Своими руками пощупал рацию. Американская, последнего выпуска. Видел гранаты, доллары, западногерманские марки, венгерские форинты, чехословацкие кроны, польские злоты и рубли. Видел два кольта, географическую карту Закарпатья, Венгрии, Баварии, секретную фотоаппаратуру. Все это спрятано в надежном месте: в подвале, в старой винной бочке с тройным дном. Обыкновенная на первый взгляд, ничем не отличная от других. Дубовая, темная от времени, пропитанная вином, с деревянным краником-чопом. Повернешь краник — вино льется. Но если хорошо присмотреться к ней с тыла, если открыть второе днище, увидишь тайник, а за ним еще одно, третье, настоящее днище, за которым плещется вино. Тайник что надо. Если бы не Мария, не нашел бы я к нему дороги.

— Следов своих на этой дороге не оставили?

— Работа была аккуратная. И все-таки нельзя поручиться, что не наследили. Всех ухищрений врага не угадаешь.

— Надеюсь, никто тебя не видел? Никто не помешал?

— Была одна неувязка. Чуть на Кашубу не напоролся. Неожиданно, раньше срока он вернулся с виноградников и в свою хижину хотел идти. Хорошо, что Мария перехватила его, увела под каким-то предлогом на главный монастырский двор.

— Ну, а как моя особая просьба? — спросил Шатров.

— Выполнил. Правда, чисто женских вещичек не обнаружил.

— Ну вот, а говоришь — выполнил.

— Не огорчайтесь! Все в порядке. Я знаю, что вам надо.

— Да?… Интересно, что же мне надо?

— Вам нужно было установить, встречается ли Кашуба с какой-нибудь женщиной, кто она эта женщина, где живет…

— И ты установил? — Шатров с искренним изумлением смотрел на своего помощника. — Как же тебе это удалось?

— Расскажу все по порядку. В жилье Кашубы я обнаружил белье со споротой меткой, несколько носовых платков очень давнего, еще довоенного производства, домашние туфли, тоже старые, сделанные еще Батей. Все это перекочевало сюда с квартиры некоей гражданки Портиш Евы Шандоровны…

— Когда? Как?

— Мария говорит, что видела недели три тому назад, как пробиралась эта гражданка ночью в хижину Кашубы. Был и Кашуба один раз в доме Евы, вернулся оттуда с барахлишком, свежим пирогом.

— Почему же тебе Мария раньше об этом не рассказала?

— Забыла. Не придавала значения такому пустяку.

— Хорош пустяк! Ну, Вася, сматывай удочки. Едем на Дунай. Обязательно поедем. Теперь нас ничто не задержит.

ПО ДОРОГЕ НА ДУНАЙ

Гойда и Шатров, направляясь на Дунай, полагали, что пробудут там недолго, несколько дней: выяснят все о Кашубе и выедут обратно в Закарпатье. Ошиблись. Пробыли они на Дунае и на Черном море долго, до конца лета. Там, во владениях Смолярчука, оказалось главное направление операции.

До Черного моря добрались самолетом. В Одесском порту сели на старенький каботажник «Аркадия», благополучно прошедший все огненные бури Отечественной войны, и медленно, не теряя землю из виду, побрели на юг, вдоль плоского побережья.

День был безветренный, теплый, в щедром солнечном сиянии. Море спокойное, синее на глубинных местах и серо-пепельное, замутненное пресными речными водами ближе к берегу.

Далеко-далеко, до самого горизонта прорезала морскую равнину дорога, вспаханная тупоносой «Аркадией». И над ней кружились чайки, выхватывая из воды арбузные корки, куски хлеба, брошенные с кормы судна.

На палубе, в тени брезентового тента, расположились дунайские колхозницы, возвращающиеся из Одессы. Чуть-чуть хмельные от молодости, от базарных удач, от свежего морского воздуха, от доброго безделья, неожиданно выпавшего на их долю, они хохотали, задирали проходящих мимо матросов и пассажиров, потом затянули песню.

Шатров вздохнул, посмотрел на Гойду.

— Хорошо поют! Присоединимся?… Нет, нельзя. Уйдем подальше от соблазна. Пойдем, Василек, пойдем!